Мы как во сне проследовали знаменитые Дарданеллы после тихого Мраморного моря, и лишь качка Эгейского моря заставила нас себя почувствовать. Эти последние четыре дня у Салоник, в виду города, особенно нас раздражали: да уж выпустят ли нас когда-нибудь на берег?
Обещания французского консула monsieur Bier были так заманчивы: подумайте, после бани нас повезут на автомобилях в оборудованные французские военные госпитали с прислугой, с готовым столом, с электричеством. Воображение рисовало нам высокие чистые палаты, с табльдотом
[407], с выдрессированной прислугой, с прогулками к морю.
Боже, как далека была от всего этого действительность!
Наконец-то бесконечные четыре дня прошли. Чтобы мы не очень тосковали, нас развлекали выдачей нам галет, мыла, кофе, консервов. Запасы все росли, их некуда было убирать.
Пришла наконец и наша вторая очередь. К пароходу был подан плот с буксиром, весь мокрый, неустойчивый. Кое-как перебираемся туда с вещами. Последнее прости морю, «Оскару», доброму капитану, разочаровавшемуся в высшем обществе.
Милый капитан! Не все сиятельные – такие хамы. Есть и лучше.
Салоники
Наконец-то берег! После месяца скитаний по морю без пристанища. Наконец-то давно жданная баня, давно желанная дезинфекция, убивающая всех насекомых! На дворе еще светло и можно еще разобраться в вещах своего истрепанного багажа. А вот и французский консул; он приехал нас встретить и сказать нам, что все готово к нашему приему и чтобы мы не беспокоились о своих вещах; он ручается, что все будет цело. Чего же лучше! Можно, следовательно, без всякой опаски передать все вещи в дезинфекцию, а самим отправляться в баню. С наслаждением снимаю с себя все и передаю для дезинфекции. Баня состоит из горячего душа: в тепле тело особенно зудит. Но что это? В душе ни капли воды. Черномазый банщик что-то нам кричит по-гречески. Что же, будет вода или нет? Минут через десять – пятнадцать вода наконец появляется. Но нам уже неистово стучат из следующей очереди, потерявшей всякое терпение. Наскоро моемся и выходим в холодный предбанник без дверей и без крыши (в декабре!). Все наши вещи свалены в кучу; ищите каждый свое. Молодые офицеры разобрались быстрее других. «Вши ползают, как и были!» – кричат они. Не может быть, как же дезинфекция? Но они оказались правы: вероятно, никакой дезинфекции и не делали. Выхожу на улицу. Ночь, темнота. Что же наши вещи? Говорят, что все вещи находятся наверху, на горе, где нас ждут автомобили. Поднимаюсь наверх: прямо на земле без всякой охраны набросаны вещи, куча вещей. Темно. Разыскать свои вещи невозможно. Никаких автомобилей нет, и будут ли, узнать не у кого. Холодно. Ветрено. Неизвестно, где и как провести ночь: неужели в поле, под открытым небом, после горячего душа? Вдали показываются два огненных глаза и слышится характерный звук автомобиля. Слава богу! Подкатывает четырехместный автомобиль с каким-то греческим чином, не то таможенным, не то санитарным. Чин очень внимателен и услужлив и распоряжается, чтобы его шофер немедленно возвращался в город за нашими автомобилями. Опять часы ожидания в поле. Иду на огонек: какая-то сторожка с греческими чиновниками. Прошу разрешения обогреться. В Салониках все хорошо понимают по-французски. На греков сильнейшее впечатление произвело прибытие стольких русских «генералов», особенно нашего коменданта генерала Томилова на костылях, как будто и в самом деле пострадавшего героя. А все дело было лишь в том, что, усаживаясь на пароход «Оскар», генерал Томилов оступился и вытянул связки на ноге. Теперь на костылях, доставленных ему на пароходе французами, он выглядит невесть каким ветераном.
Наконец-то с грохотом и шумом подкатывают и наши грузовые автомобили. Распоряжается посадкой молодой генерал из стаи известного Шкуро
[408]. Из каких-то скрытых антипатий этот генерал все не допускает меня до посадки. Наконец, без всякого разрешения с трудом взмащиваюсь в один из грузовиков в полной темноте. Едем куда-то далеко, как оказалось потом, за город, версты за три, в лагеря, пустые после войны. Останавливаемся где-то в темноте; какой-то голос хриплого француза призывает нас следовать за ним и как можно скорее, иначе он бросит все и всех и уйдет спать, ибо уже час ночи. Ветер, холод, темнота. Подходим к какому-то темному длинному зданию. При свете огарка мы входим в барак с бетонным полом; в разбитые окна рвется ветер; ряды коек, покрытых старыми солдатскими одеялами. Здесь нам предстоит ночевать.
А где же оборудованный французский госпиталь, обещанный нам французским консулом monsieur Bier? Молоденький казацкий генеральчик возмущается, почему нас не встречают с чаем? Отправляется куда-то разыскивать этот несуществующий чай, но скоро возвращается и покорно укладывается на солдатскую койку.
А ветер все ревет: мы как раз попали в Nord-Ost
[409]. К утру ветер еще усилился, нельзя держаться на ногах. Унылая картина: ряд желтых бараков с черепичными крышами и кругом – ни деревца. Пустыня. От города мы в трех верстах, с половины пути соединены с городом трамваем.
Помещаемся в бараках целыми семьями, по 20–30 человек. Помещения ужасные, с каминными печами, с выбитыми окнами. Койки стоят рядами; грязные матрасы и валики вместо подушек; белья – никакого, одни лишь грязные шерстяные одеяла, оставленные неизвестно от каких больных.
И французский консул monsieur Bier имел развязность назвать эти логовища хорошо оборудованным госпиталем?
Французский и русский консулы (г. Щербина
[410]) посещают нас ежедневно. Я вижу, что наши генералы и генеральчики расхватывают из-под носа одиночные комнатки. На помощь нашей комендатуры рассчитывать совершенно невозможно. Я решаюсь лично обратиться к русскому консулу и просить его содействия, чтобы и мне, бывшему депутату, дали помещение не хуже, чем бывшим генералам. В тот же день вечером инженер Кулаков, которому было поручено размещение публики по баракам, предложил мне, не хочу ли я занять отдельную комнату в бараке, населенном исключительно военными? Конечно, хочу. Комната оказалась хорошей, светлой, с огромным окном на солнце и притом у самой входной двери. Когда я ее осматривал, то мне показалось, что и другая комната, напротив, записана на мое же имя. Но в ней торчала уже чья-то перепуганная голова, и даже две головы: полковника Барана и его сожительницы, которые самовольно захватили эту мою комнату и, видимо, опасались, чтобы их не выгнали. Потом они осмелели и обнаглели. Я рад был и одной комнатке, лишь бы избавиться от общего барака, где для меня была жизнь совершенно невыносима. Впоследствии мы поставили у себя железную печку, и наша комната была одной из лучших, если не считать комендатуры.
