При таких условиях все мысли, все надежды сосредотачивались на Сербии – этом благословенном, казалось, рае.
Серафима Константиновна также пробовала работать, и более успешно, чем я: сначала давала уроки музыки, затем ходила по городу в качестве переводчицы на французский язык при уполномоченном от женевского Красного Креста – поэте Мазуркевиче
[414]. Она очень уставала, но все же зарабатывала до 25 драхм в день. Впрочем, Мазуркевич скоро куда-то скрылся искать новых доверчивых людей, новых пожертвований на Красный Крест. Под конец она носила и продавала на улицах вафли и зарабатывала при удаче до 19 драхм в вечер.
Другие наши дамы из лагеря устроились кельнершами и после ночной работы приносили иногда и по 50 драхм. Но какой ценой они их добывали? Мужчинам было труднее: инженеры устроились быстро и получали по 25 драхм в день. Другие должны были браться за физическую работу, нанимались сторожами, грузчиками, землекопами и благодарили судьбу за 10 драхм в день на своих харчах, причем обедать приходилось поздно вечером по возвращении в лагерь.
Люди заметно опускались, нравы падали; так, например, один генерал привлекался у нас к суду чести за укрывательство краденого и еле выкарабкался из этого суда благодаря особой милости судей. Племянник его был известный в лагерях хулиган и воришка. Наш визави полковник Баран был привлечен мною к суду чести за то, что он обругал Серафиму Константиновну трехэтажными словами только за то, что она отворила дверь на улицу из нашего коридора. Суд чести ограничился выговором и даже не вызвал меня в суд на разбирательство.
Да и чего было ожидать от такого суда генералов, когда один из них, старшина нашего барака, прямо сказал Серафиме Константиновне, что всех членов Государственной думы надо вешать за то, что генералы теперь терпят такую жизнь.
В Сербию, в Сербию!
Я начал хлопоты о визе еще в конце декабря, подав просьбу через русского консула. Я надеялся на свое имя и на свои знакомства в Белграде. Я ждал скорого ответа, но его все не было. Через месяц я повторил прошение и, кроме того, через военного агента в Белграде послал просьбы: регенту Александру
[415], Пашичу, в Державную комиссию, в посольство и Челнокову
[416].
Челноков и Богданов написали мне, что разрешение скоро будет, и я успокоился. Одновременно узнал из газет о русской Учредиловке 33-х в русском Парламентском комитете в Париже
[417]. Тотчас отправился к французскому консулу хлопотать о визе. Но он даже не принял меня, а через секретаря ответил, что он телеграфирует в Париж, если я доставлю ему на телеграмму 60 франков. Меня коробило от подобного обращения с бывшим русским депутатом, но впоследствии мы привыкли и к худшему. Пришлось ограничиться письмом в Париж. Когда-то будет на него ответ? Ответа так и не было.
А нравы у нас все падают: почти каждую ночь пьянство и картеж. Дошли до такой наглости, что начали топить печи лишним хлебом, в то время как в Галлиполи
[418] русская армия голодала
[419].
В Сербию, в Сербию!
Однако – конец февраля, а ответа все нет. Решаюсь ехать в Афины за визой к сербскому послу.
Афины
Как раз на Масленицу выезжаю в Афины. Попаду на карнавал. Ехать на греческом пароходе в третьем классе – что-то русское, хуже эвакуации. К нам погрузили быков. Первую ночь я провел на ящиках под дождем, на вторую ночь спустился в трюм, куда текли испражнения быков. Спать надо было прямо на полу, опять рискуя набраться вшей.
По дороге целый день простояли в Вало – прелестный городок с чудной набережной. 25 февраля, а солнце греет, как летом; я в летнем пальто, и то жарко, прямо хоть купайся в море.
В Афинах мы как раз попали в день помолвки княжны с румынским наследником. Все улицы запружены народом и разукрашены. Еле пробрались в русский госпиталь. Опять – бараки, койки и распущенное русское офицерство. В бараках мне дали ночлег и отвели койку рядом с неким Матвеевым, московским корреспондентом, приехавшим в Афины искать дураков, которые бы дали ему денег издавать русскую газету. Конечно, таких дураков он не нашел и вернулся в Салоникский лагерь.
К сожалению, в Афинах, вопреки совету нашего консула Щербины, я не стал беспокоить madame Демидову
[420], жену русского посла
[421], а сначала обратился к секретарю посольства; он обещал мне все устроить и без madame Демидовой – и ничего не устроил, а лишь зря продержал мой паспорт.
Пришлось лично отправиться к сербскому послу. Оказалось, что секретарь уже был у него по моему делу, и теперь добиться вторичного приема по тому же делу было уже трудно. Впрочем, через секретаря посол обещал мне телеграфировать о моей визе в Белград и не спрашивал с меня на расходы за телеграмму.
Сосед мой по койке, Матвеев, повествует, что бывший здесь до меня камергер Г. получил все: и визу, и деньги на дорогу. Правда, секретарь ее высочества королевы Ольги откровенно нам высказал, что камергер Г. прилип к нему как банный лист. Бесспорно, что в этой ходячей метафоре секретарь ее высочества брал на себя роль гораздо худшую, нежели банного листа. Но все же действовать так «по-банному» я не мог.
В конце концов я решил махнуть рукой и на Афины, и на посланников и возвратиться вспять без всяких результатов, тем более что жизнь в Афинах все же требовала расходов и обошлась мне около 200 драхм на дорогу и на продовольствие.
