Знаменитый афинский Акрополь, который помещается на высокой скале вне города, не произвел на меня большого впечатления. Вы видите перед собой груду мрамора среди нескольких уцелевших колоннад, и вы лишь догадываетесь, лишь мысленно воспроизводите величественную картину далекого прошлого. При этом северный ветер гудит и рвет на вас одежду; вы тщетно стараетесь укрыться от его порывов, леденящих кровь. Недоумеваешь, как могли при такой температуре выносить этот холод древние греки в их сандалиях и туниках, когда тут в самую пору надеть тулуп?
Гораздо большее впечатление производит вид Афин с птичьего полета, с самой вершины горы под городом, где помещается крошечный, точно игрушечный, монастырь с тремя братиями.
По случаю праздника помолвки в королевской семье монастырь этот был каждый вечер очень красиво иллюминован и из города имел очаровательный вид какой-то сияющей горы. Вообще весь город в эти праздничные дни, совпавшие с карнавалом, утопал в огнях иллюминации, и некоторые главные улицы казались какими-то огненными галереями.
Но дневные украшения города какими-то бумажками искусственных цветов совсем некрасивы, и лишь досадуешь, зачем висят все эти бумажки и портят вид красивых проспектов?
С высоты птичьего полета хорошо видно, как широко раскинулись Афины с их прекрасными проспектами, не уступающими нашему Невскому. Среди города виднеется большой парк – Королевский. А затем какие-то колоссальные парники со сверкающими на солнце рамами. Что это за парники? Я спустился к ним и убедился, что это – реставрированный мраморный форум под открытым небом, рассчитанный на сто тысяч зрителей, где когда-то происходили и сейчас происходят Олимпийские игры.
Этот мраморный амфитеатр чрезвычайно красив и грандиозен. Но и здесь мешал северный ветер: мрамор застыл, и удивляешься, как можно сесть на такие ледяные скамейки? Сейчас среди этой мраморной громады люди бродят, как мухи, издали даже нельзя узнать знакомого, что со мной и случилось: я не узнал своего спутника по пароходу, который приехал в Афины искать места, и был убежден, что за два месяца лагерного сидения в Салониках он прекрасно изучил французский язык, в доказательство чего тотчас же прочел мне на вывеске: «monsier le «Генерал».
Близ форума находится древняя колоннада, одна из колонн упала и рассыпалась на части. С удивлением вижу, что части эти ничем не были скреплены, и держались эти мраморные глыбы одна на другой лишь своей огромной тяжестью.
Я уже упоминал, что в Афины я попал на Масленицу, в самый разгар карнавала. Такой карнавал мне пришлось видеть в первый раз, и не знаю, может быть, холод тому причиной, но как-то не замечается особой радости и веселья в толпе. Костюмы и маски смешались с обычной толпой и теряются в ней; больше юная, зеленая молодежь, идут группами, толпами; по дороге покупают конфеты, которые продаются тут же, на улицах целыми мешками. Вот и весь карнавал. Говорят, что теперь не время для карнавала: война с кемалистами
[422] забрала всю молодежь.
Возвращаюсь в Салоники ни с чем. Опять Пирей. Этот переезд из Афин в Пирей по электрической железной дороге очень напоминает переезд из Петербурга в Царское Село: та же фабричная труба, огороды, пустыри; такие же вагончики, такая же нарядная публика, такой же короткий срок переезда, 20–25 минут.
Возвращаемся из Афин втроем: я, Матвеев и маленький пьяненький Василий, вечно румяный, улыбающийся, волокита, который даже за несколько дней пребывания в Афинах успел завязать несколько интрижек; тот самый гуляка, который ночью после пирушки, вернувшись в барак, перебудил и насмешил всех, уверяя, что у него вылезают кишки, и умоляя положить на кровать отдельно его голову и ноги, о туловище он мало заботился, вероятно, полагая, что без кишок туловище все равно ничего не стоит.
Перед самым нашим отъездом из Афин распущенное офицерство устроило Матвееву шутовские проводы, с кошачьим концертом, с самыми неприличными песнями и издевательством. Между тем за все время пребывания в бараках Матвеев старался занимать скучающее общество рассказами из чудодейственного мира йогов; около него постоянно по вечерам собиралась толпа слушателей и производились какие-то опыты. Хотя я и ранее заметил, что слушатели из-за потехи и от скуки его высмеивали, но все же я никак не ожидал, что можно настолько одуреть от скуки, чтобы потерять всякую меру приличия. Матвеев при всем своем философском настроении, видимо, был поражен и сконфужен такой незаслуженной обидой. Одуревшие шалопаи пробовали было и меня втянуть в свои шутовские эксперименты, но скоро убедились, что около меня не разгуляешься, и быстро отстали. До какого цинизма доходили шутки этой якобы больной компании, содержавшейся в госпитале! Не могу не вспомнить отвратительной сцены, когда один из наиболее развращенных офицеров, не стесняясь присутствием посторонних, среди ночи изображал в лицах и в соответствующих интонациях восторги супружеской любви. Трудно представить себе большую распущенность.
Он же являлся и заправилой, и регентом кошачьего концерта, заданного бедному Матвееву за его йогу, причем весь сарказм был построен на неприличном созвучии слова «йог».
На обратном пути из Афин мы попали в жестокую бурю и, несмотря на сильные страдания от качки, я не мог не смеяться, видя, как наш волокита без кишок перепугался и неотвязно приставал к капитану, не потонет ли пароход? Море бросало наш небольшой пароход, как скорлупку, но до гибели парохода было еще очень далеко, об этом никто и не думал, а тем менее капитан.
Матвеев держал себя в другом духе: он старался казаться бывалым и все перевидевшим на своем веку человеком; видимо, он также не на шутку перепугался и сильно страдал от морской болезни. Но наутро, когда мы пристали на несколько часов в Вало, он старался уверить нас, что он беспечно спал без просыпа, даже и не заметил бури. Всю ночь мы простояли на якоре, ожидая рассвет. Но Матвеев, «бывалый морской волк», уверял нас, что мы несемся на всех порах, хотя даже для малопривычного уха было ясно, что винт не работает, а работает лишь электрическое освещение.
Утром в открытом море буря еще усилилась. На этот раз мы уже не спускались в трюм, а выискали себе местечко на носу парохода среди бочек вина, ежились от холода, забиваясь под какой-то старый тент, но зато пользовались свежим воздухом и сравнительной чистотой палубы. Все же чувствовалось, что мы какие-то ненастоящие пассажиры: те сидят и лежат в каютах на диванах, им по звонку подают кофе, воду и все, что они потребуют. А мы – беженцы, русские парни, которым ради Христа отвели местечко среди бочек и прочего груза. Наконец-то необъятная Салоникская гавань, шторм и здесь развел большую волну. А тут еще глупейшие порядки останавливаться на рейды, ни в каком случае не причаливая к молу. На лодке волнение еще сильнее чувствуется. Но наш румяный ловелас уже забыл свой испуг в ожидании близкой гибели корабля; он уже перемигивается с какой-то греческой девицей.
Поездка в Афины стоила мне около 200 драхм, достаточно измучила меня и не дала ровно никаких результатов. По возвращении я узнал, что камергер Г. с семьей уже поспешно выехал в Сербию: вот что значит уметь прилипнуть как банный лист.
