Разговение вышло на славу: наши повара прямо отличились, сумели изжарить на жаровне 500 котлет – верх роскоши для нашего стола! Французы и греки готовили нам обед в походных солдатских котлах и могли кормить только вареным; печь и жарить было невозможно.
Заутреню под Светлое воскресение мы слушали под открытым небом: было ясно и тепло, и церковка была переполнена. Старались по возможности обставить службу торжественнее и бенгальских огней и ракет не жалели.
Вот и Пасха. До какой степени человек приспособляется к обстоятельствам: лампада перед иконами – бумажными картинками на утлой картонке, чистая салфетка на столике, где поставлены десяток красных яиц, кусок пасхи и кулич, чашка затхлого какао – так великолепно против обычной скудости!
Хотел посидеть на солнце на бревнышках. Грустно. Где теперь все мои близкие? Имеют ли хоть кусок черного хлеба? И негодование закипает в груди: к чему, во имя чего мы все терпим эти лишения? Кому стало лучше, что все мы рассыпались по свету, что русская интеллигенция – цвет нации, которой и держалось государство, изгнана из родины, скитается и бедствует по чужим углам, питаясь из милости. А там, в России, остались наши разоренные гнезда, разграбленные, заброшенные, никому не нужные.
А тот, чьими руками была опустошена и опозорена Россия, также сидит голодный и не может понять, что все это опустошение, все обнищание дали им революция и грабеж, приведшие в Святой Кремль жида и мерзавца!
[423]
Когда генерал Томилов в церкви объявил мне радостную весть, что мне пришла виза в Сербию, у меня тогда же мелькнула мысль: неужели мне одному? Все равно один я уехать не могу и не могу бросить Серафиму Константиновну с ребенком на произвол судьбы, на чужбине, в смертоносном лагере.
Догадка моя подтвердилась: виза пришла мне одному. Опять тревога и хлопоты; опять телеграммы Пашичу, Челнокову, сербскому послу в Афинах. Тревога, однако, оказалась напрасной: очевидно, посольство в Афинах что-либо напутало с визой, и через несколько дней получена была виза и для них.
Пасха прошла. Можно уезжать из Салоник. В это время Серафиме Константиновне пришла мысль попросить в американском Красном Кресте, нельзя ли получить какое-либо пособие на дорогу. Американский представитель в Салониках капитан Стенни, редкой души человек, пошел ей навстречу, сначала все разузнав и осмотрев все на месте у нас в лагерях.
Неожиданные препятствия встретились со стороны своих же, русских человеконенавистников: русские начали издеваться и высмеивать Серафиму Константиновну, говоря, что они в таком случае просят доброго капитана отвезти их прямо в их имение в Казанскую губернию.
Однако капитан Стенни оказался гораздо добрее и ученее этих переводчиц и сам лично привез Серафиме Константиновне в ее комнатку 50 драхм до Гевгел и 400 динар овдо Белграда. К дню отъезда прислал автомобиль, который и отвез нас со всем багажом на вокзал. А это было большим подспорьем: сколько взяли бы с нас подвода и фиакр и сколько они протащились бы до вокзала?
Давно известно, что друзья узнаются в горе. Пока мы были забиты в угол Салоникского лагеря, пока на все наши письма и телеграммы мы не получали никакого ответа, пока я не находил нигде работы, нас никто знать не хотел. Но чуть счастье нам улыбнулось, нашу хибарку посетили все. Особый фурор среди этой публики произвело посещение нас капитаном Стенни на автомобиле с американским флажком. Но нам было уже не до окружающих: день и час отъезда уже были назначены. Первого мая в шесть часов утра за нами подкатил американский автомобиль. Прощайте, Салоники, где мы протомились пять месяцев. Прощай, наша коморка с ялтинской печуркой. Прощайте, Гектор и Дружок, верные псы, единственные наши друзья из всего барака.
Через полчаса мы уже на вокзале. Мы на свободе. Но теперь уже каждый наш шаг должен быть оплачен. Один лишь наш шофер, из русских офицеров, ни в каком случае не захотел взять с нас плату. Но носильщик сразу обобрал, взял 10 драхм, буквально за три шага перенеся наши вещи в вагон.
Усаживаемся в вагон. С нами какие-то македонцы, крестьяне, достаточно приличные, но и достаточно грязные. Едем медленно; на каждой станции стоим без конца. Природа самая унылая – болотистая низина, прославленная малярией. Она почти пуста, поселки очень редки, кое-где мелькает палатка или барак; это – новые поселенцы, беженцы-греки с Кавказа. Много ли их выживет? Греческое правительство дает им землю, немного денег на обзаведение. Русским оно и в этом отказало.
Дотащились до Гевгел. Пересадка, перегрузка, осмотр багажа. Мне уже здесь все известно после моей неудачной операции с товаром. Находятся даже знакомые среди сербских властей, которые меня узнали и пожимают мне руку.
Сербия!
Сербия
Давно жданная Сербия!
Однако по-сербски мы не понимаем ни слова. Впервые узнали, что «воз» – значит поезд. Таможенный осмотр самый поверхностный. До воза еще далеко. Идем в ближайший ресторан обедать на открытом воздухе. От неожиданности, когда нам подали жареную курицу
[424] (по-сербски это неприличное слово, надо сказать: кокошка), восторг Серафимы Константиновны неописуем: курица после полугодового голодания!
Надо привыкать за все платить, платить и за обеды 30 динаров.
Имея в виду ночные переезды, беру билеты второго класса прямо до Белграда. Старый Бечей
[425], куда мы направляемся и где живут родные Серафимы Константиновны, генерал Барковский
[426] с семьей, кассиру неизвестен. А между тем это большой город, станция железной дороги в провинции Бачке, бывшая Венгрия. За два с половиной билета плачу 378 динаров, да за багаж 105 динаров, да носильщики, так что американских денег уже не хватило. Приходится приниматься за свои последние, заветные 2000 динаров, которые давно отложены на переезд в Сербию. Эти 2000 динаров дали нам возможность не только доехать до Сербии, но и прожить там до приискания заработка почти три с половиной месяца, когда я впервые получил жалованье из сербской казны.
Поздно вечером приезжаем в Скоплие (Ускюб). Дорогой мы познакомились с семьей офицера-хорвата, очень любезной и внимательной к нам как русским беженцам. Они увлекают нас с собой ночевать в гостиницу, так как по здешним порядкам поезда между собой не согласованы; наш поезд на Нише идет только утром, а на вокзале ночевать не дозволяется. Идем в гостиницу с багажом. Но рано вставать неохота, и мы решаем остаться до вечера, чтобы как следует выспаться, осмотреть город, раз номер все равно оплачен за сутки. Надоело во всем себе отказывать: к черту экономию! Ужинаем, пьем кофе, обедаем, идем в кондитерскую есть мороженое. Какая расточительность – мороженое! В России до революции оно стоило 25 копеек! И каждый день обедать и ужинать не считалось роскошью и расточительностью. Изменились времена. Кутить так кутить: иду в парикмахерскую бриться!
