Наконец-то министр правды вернулся из Загреба. Прием очень ранний, в восемь часов утра. Но зато министр действительно принимает сам и не скрывается на седницах. Записываюсь одним из первых. Однако сначала принимают сербов, затем генералов. Наконец моя очередь. Министр принимает стоя, это очень хороший способ, чтобы посетители не задерживались. Он хорошо говорит по-русски. На мою просьбу о комиссарстве министр показывает мне кипу бумаг: это все просьбы о комиссарстве.
– Хотите попасть в эту кипу? Лучше берите какое-либо другое место, а прошение о комиссарстве ожидайте своим чередом.
Очень резонно. Остается лишь поблагодарить. Министр звонит. Приходит курьер.
– Проводите этого господина к начальнику Николичу, чтобы дать ему место.
И все. Идем к начальнику Николичу, его как раз нет в кабинете. Курьер просит меня обождать, а сам уходит. Через некоторое время возвращается Николич. Я пытаюсь с ним объясниться, но он по-русски не понимает. Вызывают переводчика, тот требует курьера.
– Что сказал вам министр?
– Дать место этому господину.
Почерк пера и рукопожатие. Выходим из кабинета. Переводчик наш, русский, господин Романов, говорит мне:
– Ну, все сделано, дня через два все будет готово. Куда вы желаете?
– В Старый Бечей.
Входим с ним в канцелярию, целый скандал: как, опять назначение к Воеводину
[437]? Там уже русских чиновников больше, чем сербов.
Если бы я мог предвидеть последовавшее, как охотно отказался бы я от Старого Бечея.
Какую же должность мне дают? Помощник официала в сербском суде, или помощник секретаря в уездный суд, оклады жалований 700 рублей.
Признаюсь, такой быстроте назначения я не поверил и решил пока вернуться в Бечей, оставив в министерстве свой адрес. Это была ошибка. Я вернулся в Белград через неделю, и оказалось, что назначение мое действительно состоялось через два дня: 1 июня уже последовал декрет. Ошибка моя была в том, что у сербов жалованье полагается не со дня назначения, а со дня присяги.
Я смог вернуться в Бечей только в половине этого месяца и опять сделал ошибку, не взяв с собой предписания на имя суда. Его пришлось обождать до 20-го.
Так что я проморгал свое жалованье на все три недели.
Чтобы не терять времени в Белграде, вновь пытаюсь попасть к министру финансов, и опять тщетно: министр на седнице. Максимович со своим Дучичем что-то вертятся. Не попробовать ли добиться письма от какого-либо депутата? Лично у меня никого нет знакомых, но через других получаю письма к депутатам Симоновичу и Васичу – второстепенные депутаты. Однако и их поймать нелегко: адрес их в Скупщине неизвестен, и надо ждать, когда они придут на заседание.
Сербская Народная Скупщина помещается во временном здании, по расположению комнат очень напоминающем русскую Государственную думу в миниатюре. Симонович – адвокат в Загребе и приезжает в Белград только на заседания Скупщины. Васич – социал-демократ, я его так и не поймал, и на письмо он ничего не ответил. С Симоновичем – удачнее: после томительно долгого ожидания в коридоре Скупщины он наконец вынес целую пачку писем, одно из них для меня, но не на имя министра правды, как я просил, имея в виду место комиссара, а на имя его товарища господина Кречковича.
Кстати захожу на заседание Скупщины: гул, разговоры, понять речь оратора очень трудно. Говорит министр правды. Ему возражает какой-то левый, что-то о Топчидаре (парк и казенное имение около Белграда), надо полагать, очень ядовито, ибо с мест все время слышатся реплики и крики. Наконец он закончил, идет на место. В это время кто-то с правой скамьи ему что-то крикнул, вероятно, очень обидное, ибо он живо оборачивается и моментально дает ему пощечину.
– Mais pourquoi il fait cela?
[438] – спрашиваю одного из выходящих депутатов.
– Ah! C’est le paysan!
[439] – бросает он мне с пренебрежительным жестом.
Больше мне в Белграде делать нечего. Возвращаюсь в Бечей с декретом в кармане. Наутро являюсь на службу к председателю суда господину Войновичу. В Сербии все адвокаты – доктора права; в Сербии – изобилие ученых степеней, все доктора и профессора.
Меня встречает сидя плотный, румяный, седой старик; сесть не приглашает и руки не подает.
Как депутат Государственной думы я не раз представлялся государю императору величайшей Российской империи, и он всегда протягивал мне руку.
Кто же такой Войнович, хотя бы и доктор? Неужели его положение выше русского царя?
По сербскому обыкновению, Войнович предлагает мне «чекать», т. е. подождать, пока к нему придут мои бумаги из Белграда.
Чекаю (по-сербски: чекам) несколько дней. Наконец прошу генерала Барковского сходить со мной к недосягаемому в своем величии председателю Бечейского уездного суда. Опять встречает нас сидя; Барковскому подает руку, а мне нет: совсем воспитанный человек, сразу видно, что из хорошего общества. А еще, говорят, заполучил венгерский баронский титул, которым теперь, конечно, не пользуется в Сербском королевстве.
Уходя, генерал Барковский также не подал ему руки. Спасибо. Настоящее воспитание-то сказалось.
Наконец 20 июня бумага о моем назначении «дошла» до Бечея; это с 1 июня, когда до Бечея от Белграда всего семь часов пути по железной дороге.
Впоследствии, впрочем, бывало и похуже. Приношу перед председателем, как перед иконой, клятву. Теперь я уже сербский чиновник, но без сербского языка: декрет дает мне годовой срок на изучение этого языка.
За мной следом на верхний этаж суда поднимается из Уголовного отделения судья Эмиль Райкович. Он приглашает меня с собой, ибо я к нему прикомандирован. В его отделении как раз идет заседание суда о какой-то потраве на полосе железнодорожного отчуждения. Вникаю в смысл разговора и кое-что в общих чертах понимаю. Судебная процедура очень проста: судья в пиджаке, а подчас и без пиджака, ходит по камере, а подсудимый перед ним сидит. Письмоводитель Никола совсем уже по-домашнему ложится на диван, напевает или зевает вслух.
– У нас суд демократический, – говорит мне Райкович на мое удивление о такой чрезмерной простоте. И тут же применяет довольно сложную систему условного осуждения по последнему слову науки уголовного права.
Впрочем, Никола был единственным в своем роде во всем нашем суде; он служил по вольному найму у Райковича, писал записник, т. е. протокол заседания, под диктовку самого судьи; но больше читал венгерские романы и обожал биоскоп. Кажется, Райкович по доброте своей просто пригрел круглого сироту, неврастеника и ревматика Николу.
После произнесения приговора судья подходит к обвиняемому, треплет его по плечу и, видимо, сам больше всех доволен, что все обошлось по-хорошему, без строгих кар и возмездий. Тут же, очевидно, экспромтом и специально для меня Райкович произносит речь о всеславянской взаимности, о роли Сербии, о славянском государстве до Месопотамии. Все, в том числе и адвокат, терпеливо слушают этот экспромт.
