– Господин, вы разумеете? – внезапно обращается ко мне Райкович. Ясно, что речь была сказана для меня.
В тот же день он посадил меня за писание повестей, «подив на суд», но с непривычки сербские и особенно мадьярские имена и фамилии такие трудные и мудреные, что я их сильно переврал в повестках.
Не знаю, по этой ли причине, или просто потому, что Райковичу стало неловко сажать за такую ничтожную работу столь солидного человека, но повестки эти я писал не более двух дней. Думаю, что вернее была первая причина. После этого он дал мне заготовить образцы решений о заключении под стражу в количестве 50 экземпляров. На этом и остановилась моя работа в уездном суде. Пробовал он раза два-три диктовать мне записник, но я делал такие ошибки, что и это пришлось оставить.
Все утро с 9 до 12 часов я исключительно посвящал изучению сербского языка, переводя и переписывая с сербского тургеневскую «Асю»
[440]. Я перевел ее два раза и благодаря этому достаточно овладел сербским языком для понимания печатного, однако пока еще со словарем и грамматикой в руках. Вечерние часы я или писал вот эти мемуары, или читал Жуковского
[441], которым снабдил меня все тот же милый Райкович, серьезно уверенный, что Жуковский – лучший русский поэт. К «Асе» он отнесся довольно скептически.
Двадцатого июня я вступил в должность судского официала, а 23-го мне уже предстояло выехать вновь в Белград на съезд членов бывших законодательных палат. Конечно, было очень неловко, но поступиться своими депутатскими прерогативами также не хотелось.
«Дозволу» на отлучку получаю, впрочем, беспрепятственно и с первым пароходом по Тиссе я опять в Белграде, уже в четвертый раз.
В последний раз я из экономии оставался в общине Красного Креста. Но что я увидел там, можно видеть разве только в ночлежке: офицеры, генералы, старики, инвалиды, женщины и дети размещались не только в бывшем трамвайном сарае, но и во дворе, в старых вагонах и прямо под открытым небом на земле. Перепадали дожди, и было очень сыро. Заведующий этим общежитием оказался наш бухгалтер из Ялты Тверитинов, который приютил меня в своей комнатушке на своей кровати, а сам лег на полу; там же на полу ночевал и бывший крымский министр
[442], проскочивший контрабандой из Салоник.
И в этот раз опять отправляюсь к Тверитинову в общежитие, и он предлагает мне записку к своему приятелю-инженеру. Отыскиваю этого инженера где-то очень далеко, бужу его среди ночи и рекомендуюсь. У него действительно есть лишняя кровать, но не скажу, чтобы приятельская записка сделала его очень приветливым. Чуть свет он уезжает по каким-то делам, а хозяйка его очень решительно заявляет мне, чтобы я уходил подобру-поздорову.
Забираю свою сумку и, скрепя сердце, беру комнату на последние свои гроши. А денег все меньше: истрачены уже 250 динаров, данных Богдановым Мусе в пособие; истрачены 300 динаров пособия от доктора Куяльчича, продана последняя заветная 1000 марок. Вот он, тот черный день, про который я их берег.
Съезд членов законодательных палат никакого интереса не представил: Н. Н. Львов повествовал нам о миссии Русского совещания при армии Врангеля, что дало возможность графу Олсуфьеву
[443] назвать это совещание «затычкой», и не без оснований. Профессор Локоть рассказывал о своих впечатлениях на съезде в Рейхенгалле
[444]. Сконструировали Белградский парламентский комитет с митрополитом Антонием
[445] во главе. Устроен был файф-о-клок
[446] у посла Штрандмана.
Для себя мне и на этот раз ничего не удалось устроить: министры и начальники кто на баньи, кто на седнице, а кто не принимает вообще.
Возвращаюсь вспять на свою ужасную должность писца в уездном суде.
Неужели это все, что могла мне дать юная, не сложившаяся еще держава при моем опыте и подготовке?
Каждого первого числа – выдача жалованья чиновникам. Почти каждый из судейских чиновников подошел ко мне и предупредил, что сегодня надо получить жалованье. Однако все эти предупреждения оказались напрасными: жалованье мне еще не «дошло». Ну, делать нечего, как-нибудь перебьюсь, пока оно «дойдет». Однако время идет, а жалованья все нет. Вот уже 1 августа, чиновники получили второй раз жалованье, а мне все еще не «дошло». Пришлось обратиться к займам в разных местах, понемногу задолжал уже свыше 1000 динаров.
Надо опять ехать в Белград, узнавать, в чем дело. На заемные гроши еду. На этот раз останавливаюсь в Земуне: дешевле и удобнее. Переезд по реке Дунаю и по Саве в Белград стоит всего полтора динара и длится 20–25 минут. Земун – хорошенький австрийский городок, улицы асфальтированы, чудный парк, река Дунай, приличные гостиницы и рестораны. Многие служащие в Белграде живут в Земуне. Еду в министерство. Оказывается, что если бы я не приехал, то мог бы ждать и еще месяц, и два, и три. Начальство разъехалось на банью, а дело – не медведь. Даже такое дело, как жалованье голодным русским беженцам. В министерстве на столе лежит целая кипа таких дел, и милый Романов
[447] вытаскивает из этой кипы мое дело и кладет его к подписи сверху. Начальство обещает подписать его «сутра» (завтра). Я уже испытал, что значит это «сутра», и прошу дать мне на руки бумагу. Нельзя. Строжайше запрещено. Почему? Обещают выдать жалованье 1 сентября сразу около 2 тысяч динаров за все время. У нас в суде почему-то продолжают считать на кроны, которых в обращении давно уже нет. 2 тысячи динаров равняются 8 тысячам крон. Эта цифра импонирует, и все мои сослуживцы по очереди подходят ко мне и с какой-то завистью повторяют: «Восемь тысяч крон!»
– А сколько это будет хеллеров?
[448] – спрашиваю их. – Целый мешок?
