Насмешка подействовала, больше не подходили. Конечно, раз 8 тысяч крон, то я уже спрятал в карман свою претензию, что вместо обещанных 750 динаров в месяц решили выдать лишь по 600 динаров. Такая претензия теперь не встретила бы сочувствия: помилуйте, 8 тысяч крон! А между тем к 1 сентября у меня уже накопилось долгов до 1500 динаров.
К счастью, Державная комиссия во внимание к моему прошлому назначила мне «размен», т. е. пособие по 240 динаров в месяц. А то хоть волком вой!
Что всего удивительнее, в той провинции, где мы живем, сербы не оказывают русским никакого сочувствия: ни один серб не пустит русских в свою «кучу», т. е. дом, хотя бы куча эта стояла пустая и запертая. Сами хозяева входят в это святилище разувшись. И в то же время на словах изумительная ласковость.
– Ви йош нисте ручали?
[449] – спрашивает вас серб, переваривая свой обед на лавочке перед домом: – То не добра!
[450] – И при этом сочувственно причмокивает.
Новый председатель суда господин Стефанович, молодой еще человек, явился к нам в канцелярию и был очень озабочен, достаточно ли я работаю? Он не интересовался, получил ли я жалованье, как я живу с семьей, не имея денег.
Наш добрейший Райкович горячо вступился за меня и показал какие-то мои работы. Стефанович милостиво кивнул мне, чтобы я сел. Во мне все кипело: я решил прекратить эту глупую сцену и заявил, чтобы председатель суда не беспокоился, ибо я уже подал просьбу о перемещении. Райкович еще больше встревожился и стал уверять меня, что я ему очень полезен. Добрый Райкович: это единственный человек, которого я здесь пока встретил. Такой же доброты и сестра его, которая живет с ним: на их иждивении находятся ее другая сестра с мужем и большой семьей. Я был на их хуторе (салаш): как обласкали и закормили меня там и на прощанье подарили двух уток.
С какой любовью вспоминали они о семи русских военнопленных, которые жили у них на хуторе четыре года и с которыми сам Райкович работал тогда в поле. Подумаешь, какие-то ангелы жили у них, а не русские мужики. Райкович уверяет и просит записать это в мои мемуары, что все четыре года эта провинция Венгрии – Воеводчина – жила трудом русских военнопленных. Тогда за русскими тянулись все сербы, и все открывали им свои кучи.
Хлопоты о перемещении я действительно начал, особенно после следующего инцидента: я уже говорил, что при назначении министр правды разрешил мне подать просьбу о комиссарстве. Я ее подал с письмом депутата Симоновича. Когда я сел в Бечее за стол писца, я сразу увидел, что я здесь не на месте, и в последнюю поездку в Белграде я вновь хотел просить министра о том же.
Однако после покушения на регента Александра и после убийства министра Драшковича
[451] министры стали очень осторожны, и министр правды временно совсем прекратил приемы просителей. По совету Романова я написал министру письмо, и курьер передал ему это письмо при мне же.
Каково же было мое удивление, когда почти следом за мной к нам в Бечей на должность комиссара был назначен не я, а некто в сером, один из тех Ивановых, которые рассеяны повсюду и которых везде встретишь: бывший кавалерист, а затем тюремный инспектор. Я тотчас послал телеграмму министру и одновременно несколько писем знакомым, чтобы меня устроили в Министерство финансов в Белграде.
Вероломство министра правды с его невыполненным обещанием предоставить мне место комиссара меня страшно возмутило. Я вновь отправился в Белград с твердым решением во что бы то ни стало добиться перемещения.
Я прожил в этот раз в Белграде целую неделю, обил все пороги всех министерств, и все бесполезно. Тогда мне пришла счастливая мысль воспользоваться рекомендацией какого-либо видного депутата, обратившись к нему лично как к своему коллеге. Я избрал для этой цели председателя Финансовой комиссии Войя Вельковича, профессора юридического факультета, который и принял меня в демократическом Клубе Народной Скупщины. Я не ошибся в выборе: узнав, что я бывший член Государственной думы и секретарь Бюджетной комиссии, господин Велькович тотчас дал свою визитную карточку со своей подписью и кабалистическим значком, которая в тот же вечер открыла мне столь плотно захлопнутые двери в кабинет министра финансов Кумануди
[452]. Министр приказал причислить меня в Информационное бюро (пресс-бюро) министерства, что и было исполнено на следующее утро, с назначением мне содержания в 1000 динаров. В министерство был вызван откуда-то шеф этого бюро Мита Димитриевич
[453], ранее служивший в Петербурге секретарем Сербского посольства и говоривший по-русски. Я был сдан ему с рук на руки, и он повел меня через двор во флигель; мы вошли в крошечную комнатку, где могло поместиться только два стола и два стула.
– Видите, у нас нет помещения, чтобы вы могли работать. Но так как вас нам рекомендовал наш друг Велькович, то я и предлагаю вам пока возвратиться в Бечей и пожить там, а жалованье вы будете получать ежемесячно из Народного банка. Имейте в виду, – продолжал Димитриевич, – что на тысячу динаров в Белграде с семьей вы не проживете, поэтому подыскивайте еще частный заработок, и кроме того, мы определим на службу и вашу сестру на тысячу динаров жалованья.
Я уехал из Белграда с самыми розовыми надеждами. Вот что значит визитная карточка «нашего друга Вельковича»! Впоследствии я узнал, однако, что дружба эта была лицемерной, ибо сам Мита Димитриевич оказался радикалом, противником демократов, к которым принадлежали и господин Велькович, и министр Кумануди.
Конечно, прежде всего я постарался как можно скорее освободиться от ярма судейского писца в Бечее. Райкович и жалел меня, что я ухожу, и гордился, что я так удачно устроился.
– Я так и знал, что вы замышляете уйти от нас, раз вы не вернулись вовремя из отпуска! – несколько раз повторял он мне, подчеркивая свою догадливость.
Председатель суда еще раз хотел показать мне свою власть, утверждая, что он не может меня освободить от должности, пока не получит бумагу от начальства. Я уже хорошо изучил скорость их делопроизводства и наотрез отказался получить жалованье в суде, чтобы руки у меня были развязаны.
По старой памяти, однако, я часто приходил к Райковичу в суд уже в качестве «вольной птицы», и Райкович всегда был очень доволен. На него немедленно накатывал пыл усиленной работы, он снимал пиджак, засучивал рукава и все повторял: «Работать, работать!»
И мы все изо всех сил строчили повестки в суд. Этим наша великая работа и заканчивалась. Милый, добрый и благородный Райкович был идеальный судья по своей интеллигентности, великодушию и неподкупной честности. Но он совершенно не умел работать систематически, так что дела у него накоплялись кипами и залеживались навеки.
