Я уже списывался с Райковичем, нельзя ли нам с ним совместно снять в аренду какой-нибудь салаш; он, по своей доброте, на все соглашался и даже прикатил к нам в Земун за какими-то несуществующими у нас капиталами, к новому ужасу наших хозяев, что он, переночуя, испортит пружины на их «канапе» – какая-то старая колченогая кушетка.
Так обстояло у нас дело в Земуне, когда я зашел к Рибникару в «Политику»: мы очень бедствовали, стремились вон из Франценстана и подыскали даже себе квартирку в Новом Бечее, где находился Харьковский институт, куда мы решили поместить Мусю.
За всеми этими хлопотами и заботами я сильно запоздал и зашел в «Политику» за ответом лишь недели через полторы.
– Куда вы пропали? Мы вас везде ищем! – встретили меня в редакции. – Директор очень хочет с вами переговорить!
В этих-то переговорах и выяснилось, что место «финансиера» в редакции свободно, и господин Рибникар не прочь пригласить меня на определенное жалованье в две-три тысячи в месяц.
Надо ли говорить, как обрадовало меня это предложение и как оно меня устраивало?
Я вернулся домой, что называется, на вожжах, и все наши планы, конечно, изменились.
Однако, прежде чем решить этот вопрос, Рибникар везде в русских учреждениях справлялся обо мне и решил меня проэкзаменовать. Но так как сам он мало понимал в финансах, то пригласил себе в помощь доктора Гавриловича, при котором и состоялся этот замаскированный экзамен – диспут по поводу моей статьи.
Было решено затем, что статьи мои будут помещены с полной моей подписью и даже с обозначением: бывший секретарь Бюджетной комиссии Государственной думы.
На этом мы и расстались. Проходят дни, затем недели, наконец месяц. Моих статей в печати все нет, и никакого приглашения я не получаю. Я уже думал, что все это дело пропало. Но здесь весьма энергично вступился наш бечейский знакомый и царскосельский некто Андреев, который по своему предприимчивому и экспансивному характеру никак не мог примириться с моей инертностью. Он отправился к известному ему профессору Лебеденко (из Москвы), уговорился с ним, чтобы тот, в свою очередь, попросил бывшего военного агента в Белграде генерала Артамонова
[457] мне в помощь, главным образом в сербском языке, и устроил все это так искусно и быстро, что мы с генералом Артамоновым явились вновь в кабинет директора Рибникара.
Это появление русского генерала, хорошо известного в Белграде еще из царского времени, произвело полный эффект, и в этот наш визит мы окончательно условились, что я вступаю в редакцию «Политики» на оклад в 2000 динаров в месяц с обязательством помимо отдельных финансовых статей давать ежедневно биржевой отчет.
Этот-то биржевой отчет меня и спас, когда через год Слободан Рибникар скончался, а на его место вступил доктор Гаврилович.
Рибникар и ранее часто прихварывал, так как страдал сердечной болезнью и должен был предоставлять себе периодически отдых. За это время его обыкновенно заменял Гаврилович. В один из таких перерывов я, к своему удивлению, увидел в «Политике» статью по бюджету неизвестного автора, который весьма малообоснованно критиковал работу министра финансов. Это меня задело за живое, как потому, что финансовый отдел был предоставлен мне, так и потому, что я очень ценил искусство нового молодого министра финансов, сразу взявшего правильное направление в сильно запущенных финансах королевства.
Я, в свою очередь, написал другую статью по бюджету, где зло высмеял анонимного автора первой статьи.
На другой же день в редакции мне сообщили, что редактор желает со мной переговорить. Ничего не зная и не предвидя, я вхожу в кабинет редактора, который сразу начал со мной объясняться в очень повышенном тоне и в том смысле, что редакция не желает быть заподозренной в подкупе со стороны министра финансов и что мое положение как причисленного к Министерству финансов здесь особенно предосудительно.
Такое неожиданное злостное обвинение и такой повышенный тон меня очень обидели, так как в действительности я не чувствовал за собой никакой вины и в помыслах не имел подслуживаться к министру.
И если я и был причислен к пресс-бюро Министерства финансов, то еще при прежнем министре и с рекомендацией депутата Вельковича, и работал для министерства на дому: в то время у меня на руках была большая работа «Югославия в цифрах», состоящая из таблиц и диаграмм. Так что свои 1000 динаров жалованья я получал недаром.
Когда я пытался возразить Гавриловичу, но в волнении не мог быстро подобрать сербских слов, он прервал меня:
– Ну, я сказал, и кончено!
С тех пор наши отношения с Гавриловичем остались очень натянутыми.
Моя горькая нужда, семья на руках на чужбине, заставили меня перенести эту незаслуженную обиду. Я сам удивлялся: я ли это? Какой шум я поднял бы в России, если бы со мной там кто-либо осмелился так разговаривать? И конечно, ни одной минуты не остался бы в редакции. Как ломает человека нужда!
Когда Рибникар умер и Гаврилович вступил вместо него, он совершенно перестал печатать мои финансовые статьи, и я остался лишь биржевым репортером.
К вопросу о службе моей в министерстве Гаврилович еще раз вернулся во время кризиса Кабинета Пашича, когда был призван к власти демократический Кабинет Давидовича
[458] и министром финансов был назначен Спахо
[459], мусульманин, который первым делом уволил всех служащих пресс-бюро, в том числе и меня. Это все, что он нашел в десятимиллиардном бюджете королевства.
Когда я написал новому министру, что я был принят на службу еще при Кумануди (демократ), то он распорядился вновь принять меня на те же 1000 динаров жалованья.
Гаврилович опять вызвал меня в редакцию для объяснений, и я сказал ему, что без этого дополнительного жалованья мне трудно существовать с семьей, тем более на два дома. Казалось бы, самое естественное было прибавить мне эти 1000 динаров, как и было сделано по отношению к другому русскому сотруднику, Ксюнину
[460], который получал от них 3000 динаров. Но они промолчали.
Я печатал свои экономические статьи во всех серьезных сербских экономических журналах: «Экономист», «Привредни Преглед», «Боккарство», «Бранич» и др. Но «Политика» продолжала держать меня на биржевом отделе и не печатала моих статей. Работа моя была совсем нетрудная, но очень однообразная, изо дня в день одно и то же, и притом без всякого отдыха или перерыва, так как биржа никогда не прерывает своих занятий.
