Последние слова ее я почти не расслышала, до того слабо она их прошептала.
— Ах ты ж, каракатица гулящая! — взъярился было старик, да тут же спохватился, что нынче есть у него заботы посуровее, чем рано заневестившаяся младшенькая дочь.
Он вырвал у нее из рук ее ношу, шагнул к столу — и из берестяного короба в пузатую глиняную миску потекли рекой жемчужины. Отборные, крупные, как одна, мерцающие в скверном свете рыбацкой хижины перламутром боков, нежными отливами цвета… Я невольно завороженно проводила их взглядом.
Откуп.
— Я выскочила и по реке домой ушла, — мямлила тем временем мелкая, повесив повинную голову.
— Отчего молчала? — властно вопросила мать.
И речь ее, шипящая, с присвистом, заставила молодую русалку сжаться в комок и разрыдаться:
— Я боялась, что тятя за вожжи ухватится!
Мне — так очень хотелось ухватиться. Только я не знала, за что: за вожжи ли, за голову?
Ну и ду-у-ура-а-а!
— То моя вина, — сурово сведя брови, покаялся старик. — Лунька слабая уродилась, у меня силы уже не те были, и Шана её тяжко носила. Жалел ее, дуру, не порол — вот и выросла девка, страха не знает! Старших-то я как следует беречься учил, а эта… Моя вина, добрые господа. Не уследил!
Он бухнулся на колени, подставив непокрытую голову, склоненную шею, словно под удар — а может, и впрямь, под удар...
— Откуп! — прошелестела-прошипела старшая дочь, вцепившись в отцовское плечо. — Пощадите! Отслушу!
— Молчи, дура!
— Шемчух! Больше! Я добуду! — шипела старшая, не слушая отца, а ее сестры жались по углам, вжимались в стены родной избы, словно надеясь, что те спрячут от беды. — Рыбы! Я приведу к берегу косяки! Сколько скажете! Больше чем сейчас! Я сильная, я смогу!
...да уж знаем, что ты сильная — у меня вон голова по сейчас гудит…
А ведь она, верно, знала, как отличилась младшенькая — совсем ведь не удивилась ни вопросу нашему, ни самому появлению!
...а как бы я поступила, доведись мне оказаться на ее месте? Приди орден за теткой Каримой? Пусть и не родные мы с ней по крови, но она — семья мне, и что бы я делала, знай я, что нет за ней вины? А пусть бы и была, пусть бы и было мне доподлинно известно, что провинилась старая ведьма перед орденом, и вина та поболе, чем сговор с Болотной Девой — разве переменилось бы для меня что-то от этого? Разве не защищала бы я её всеми силами?..
Мысли мои метались перепуганными головастиками в пересыхающей луже.
— Пшла вон! — рявкнул меж тем на дочь стоящий на коленях старик.
Да только и она не шелохнулась — и мы с Камнем ей уйти бы не дали.
Даже бросься они на нас разом, все впятером — а хоть и вшестером, вместе со старой калекой — они бы и с одним Илианом не справились. Не то что с нами обоими.
И понимая это, обреченно молчала старая русалка, слепо глядя куда-то вдаль, бездумно перебирая в миске гладкие разноцветные жемчужины.
Она, в отличие от мужа, знала, как поступают с чудовищами, напавшими на человека. И не верила, что кому-то дадут уйти — хоть ты вставай на колени, хоть ты валяйся в ногах… Хоть ты сапоги церберские лижи.
Я не знала, что делать.
На месте этой несчастной дуры-Луни, я бы тоже защищалась, но я человек, а она нелюдь, и они подняли руку на орден Цербера, и… и… и я не знаю!
Ведающий Тропы, подскажи, что мне делать?
— Вернуть пострадавшему разум сможете?
Голос Камня звучал ровно, словно и не ползал перед ним седой старик, пытаясь спасти своих детей, словно… словно ему не было стыдно за то, что мы с ним должны были сделать.
— Да как бы? Что выпито — то выпито, — все так же вороша скрюченными пальцами жемчуг, с нездешним, смертным равнодушием отозвалась мать семейства.
— Ясно, — кивнул Солнышко, будто и не ждал другого ответа. — Ну что ж. Чудовища, живущие рядом с людьми, нарушили людской закон, причинив человеку непоправимый вред, а после, скрывая свое преступление, напали на церберов Ордена. Приговор очевиден: месту сему пусту быть.
У меня сердце упало.
Я не смогу. Не смогу, и всё тут!
Я встала с лавки, на которой послушно сидела, приходя в себя под действием эликсиров, открыла рот, сама еще не зная, что скажу, но Камень, не то что меня не слушая — не дав мне даже заговорить, жестко продолжил:
— Хутор этот будет предан огню со всеми обитателями. Завтра.
Я замерла, как стояла.
И, не глядя больше ни на кого, Илиан подпихнул меня в спину, заставив обогнуть так и стоящего на коленях старика — и вывел из хижины, на свет, на свежий воздух.
А щиты, что занятно, все это время держали оба — и он, и я.
Кони ждали нас там, где мы их оставили — поодаль от хутора, возле омута, в котором (как выяснилось) любили плескаться морские девы.
Ехали молча.
Коряжка всё порывался куснуть меня за колено: пока мы с Камнем толклись в хижине, одежда успела схватиться рыбным духом, и теперь вкусно (на его, Коряжкин, вкус) пахла, вводя бедную лошадку в искушение.
Окорачивала я его привычно, плавая в своих мыслях — те трепыхались вяло, вязко дергая жабрами.
— Они никого не убили.
Я согласна кивнула: голос Илиана думать мешал не больше, чем привычная вредность Коряжки.
— Я на них метки поставил.
— Угу, — поддакнула я.
И невпопад брякнула:
— Я бы на её месте Торна била насмерть... Но тогда питаться бы уже не стала: кормление след оставляет характерный, по нему орден меня быстро вычислил бы. А утопить — утопить-то много кто может.
И меньше всего ожидала услышать растерянное:
— Ты эту Луню видела вообще? Сравнила, себя, цербера тренированного — и эту тщедушную.
Верно.
— Спасибо, — выдохнула я.
Пусть и снова невпопад, но он, верно, понял за что.
Уточнять, по крайней мере, не стал.
В Нордвиг заезжать не стали, спрямили путь к Бирну вдоль городских стен. Я всё гадала: а правильно ли мы поступили? Ведь отпустив чудовищ безнаказанными, мы, возможно, сами толкнули их к иным преступлениям, заронив мысль, что они и впредь будут сходить им с рук?
Впрочем, поиск держать не забывала: он в последнее время получался у меня все лучше и лучше, входя в привычку и не требуя особых усилий. Вот и нынче — стоило мне сесть в седло, как он развернулся будто бы сам собой, и ни выкрутасы рыжего, ни раздумья ему не мешали.
И пока я маялась, так и не сумев твердо убедить себя, что мы решили истинно правильно, но и понимая, о себе, что иначе перерешить не сумела бы, Солнышко распотрошил снедь, собранную для нас (хотя если уж начистоту — то для него) матушкой Элен.
