Дородная женщина в платке поставила передо мной посуду, и в чистую кружку полился сбитень.
Я вежливо отдала должное угощению:
— Ох, и хороша у тебя хозяйка, кузнец!
Он польщенно хмыкнул в усы, его жена одобрительно мне улыбнулась, собирая со стола объедки.
Теперь можно и к делу, пожалуй. Прожевав пышный ягодный пирог, я промежду прочим спросила:
— А что, не докучают ли вам чудовища?
— Так это… — староста погладил бороду и заинтересованно переглянулся с кузнецом. — Напарник-то твой уже спрашивал!
— Разделились. Служба! — я пожала плечами, как будто это все объясняло, и мой собеседник важно кивнул. — Так как?
— Тихо у нас, благодарение Великому. Почитай полгода уж ни единой твари не являлось, ни у нас, ни у соседей не слышно — спасибо Ордену.
Я коснулась пальцами трехглавой зверюги на медальоне, принимая похвалу и цапнула еще один пирог, на сей раз с грибами.
— А что, напарнику-то моему вы про то сказали? — степенно, как и положено доблестному орденцу, поддержала я беседу.
— Как не сказать, сказали, конечно, да только он у тебя въедливый да дотошный. Сказал, по лесу пройдется, вкруг деревни обойдет — так, говорит, надежнее будет!
Понятно. Надежней.
Я с умным видом покивала, подтверждая — хороший напарник, дай боги всякому такого.
— Что ж, люди добрые, спасибо за прием, за ласку — пойду я. Пора мне, орден не ждет! Пусть пошлет вам Ведающий Тропы ясного разума и верных путей!
— Храни тебя Великий, деточка!
Злое веселье плескалось внутри всё сильнее, но со двора я выходила неспешно, важно: как же, цербер! Нам, орденцам, суета не пристала!
К колодцу, где остались привязаны кони, я шла также неторопливо — и где-то на середине пути меня нагнал вихрастый постреленок, сунул в руки духмяно пахнущий узелок:
— Тетя орденка, мамка вам снеди в дорогу передала!
Я улыбнулась, потрепала его по русой голове, жалея, что не взяла с собой грошевых леденцов.
— Передай матушке мою благодарность!
Он кивнул нетерпеливо и припустил домой так, что только пятки засверкали.
Коряга дожидался меня, устроившись с удобством: заботливая мелкая дочка старосты не скупясь задала корму лошадям орденцев.
Порадовавшись, что мы не собирались задерживаться в Мухоловке надолго, и потому не расседлывали коней, я отвязала обоих от коновязи.
Заносчивый гнедой фыркнул, когда я потянул его за собой — но я быстро, не мешкая, прижала бляху с трехгавым псом к конскому лбу. Орденские чары сработали исправно, и гнедой смирился, пошел в поводу.
Выдержки моей хватило до самых ворот. Выбравшись за пределы тына я гикнула, пнула Коряжку пятками — и припустила галопом, щедро понукая коней магией.
Э-ге-гей!
Только болотные бусины на шнурках взвякивают радостно и полощутся по ветру косы: Коряжка всеми силами выбивает подковами пыль из паршивой деревенской дороги, показывает, не зря ест орденский овес. Я подбадриваю его силой, и радуюсь, что после дождей дорога успела просохнуть, что ветер свистит в ушах и что напарник мне достался — дурак, прости, Ведающий тропы!
Сам виноват!
Гнедой шел рядом шаг в шаг, не отставая, магия орденского медальона работала исправно. Я сжимала в руках его повод, чутко отслеживая каждый рывок, чтобы, когда он последует — не дать вырвать себя из седла, но и не выпустить слишком рано.
Живее, сонные!
И моя сила вливается в конские тела, лучше шпор и поводьев убеждая: ходу-ходу-ходу!
Э-ге-гей!
Он спохватился быстро: какие-то полчаса, не больше. Сначала я ощутила волну накатывающей чужой силы — Камень работал тихо, и я, может быть, упустила бы, если бы не ждала, но я-то ждала! — а следом за ней поводья гнедого упруго рванулись из рук, когда конь встал на дыбы, а Коряжка от неожиданности сбился с шага, шарахнулся вбок от беспокойного соседа. Хозяйский зов стряхнул мое принуждение, и своенравная скотина спешила вырваться. Я даже и не думала бодаться, выпустила сразу — только на прощание отозвала силу, которой сама же не скупясь делилась до этого.
Мерзко усмехнувшись вслед беглецу (поглядим, насколько хватит твой резвости после получаса жестокого галопа!), я потрепала по холке Коряжку, и дальше уже пошла легкой рысью, давая рыжему отдохнуть от скачки.
— Цербер, на каком основании ты нарушила Устав, прервала дозор и как посмела протянуть руку к чужому коню!
Вот последнее, кажется, бесило его больше всего.
Вокруг было хорошо: молодой дубок давал какую-никакую, а тень, шумел ветерок, звенел ручей и рыжий мирно пасся неподалеку, выбирая наиболее вкусные травинки из зеленого ковра. Пахло разнотравьем, дорогой и совсем немного — тиной.
Я сидела, под деревом, откинувшись на него спиной , подтянув к себе ногу и обхватив колено.
Пироги приятно растягивали желудок, уговаривая лечь и подревать в этом чудесном месте.
Нервно прядал ушами гнедой, разворачиваясь на привязи и с надеждой поглядывая на воду.
Я мечтательно грызла травинку.
Орал Камень.
Он нагнал меня, уже когда я миновала половину пути до Сарда и остановилась перекусить чем добрые люди послали, и теперь орал.
О, как он орал: вздымалась грудь, билась жилка на виске, а шрам над бровью налился краснотой от к морде напарника крови.
Я, не таясь, любовалась делом рук своих — и немного Илианом. Хорош, мерзавец! Даже сейчас — хорош!
— Отвечай на вопрос! — рявкнул Камень. — Либо станешь первым цербером, которого выгонят из ордена после первого же дозора!
— За что? — я удивленно вздернула брови.
Перо на серое с черной кромкой перо на шнурке у меня на шее согласно шевельнулось на ветру: за что нас? Чисты перед орденом, как слеза младенца!
— Ты бросила напарника, цербер. Ты бросила брата-орденца там, где должна была искать чудовищ! Это позор. Орден цербера не держит трусов и подлецов!
— Ну тебя-то он еще не выпер, — мурлыкнула я.
— Что ты сказала?
Свистящий шепот рассек воздух, но я даже не дернулась к Плясунье, потому что сколько бы ни был взъярен Камень, к оружию он не потянулся.
Видимо, голыми руками убивать будет!
Я лениво сплюнула травинку, спрасило ласково, с той же мурлычущей интонацией:
— Как так вышло, напарник, что в деревне Мухоловки мой дар вдруг перестал тебя видеть?
Он смотрел на меня с вершин своего роста (и уверенности в своем превосходстве).
— Я должен знать, с кем я работаю.
