— Постараюсь.
— Тогда старайся быстрей. Сейчас они думают, что это их комиссары по вам палят, но вскоре пошлют кого-нибудь, и тогда...
Он быстро и профессионально обыскал убитых, забрал документы, бумаги, снял с комиссара кожаную куртку, не брезгуя, надел прямо поверх кителя.
— Вот теперь я настоящий Моисей Кленов. А тебе, лейтенант, не обессудь, но придется побыть Моней... Хотя какой из тебя, к чертовой бабушке "Моня" — на лбу кадетский корпус отпечатан... Но, Бог милостив, глядишь и обойдется... Пошли.
Он помог лейтенанту встать на ноги и потащил его куда-то вбок, там, где в овраге журчал ручей. Игнатьев не помнил, сколько прошло времени, прежде чем ротмистр остановился, прислушался и облегченно вздохнул:
— Кажется, оторвались. Далеко они не пойдут — побоятся. Места здесь такие... разный народ ходит. Эх, просчитался я, лейтенант, просчитался! Я же их три дня вел. Все момент выбирал, что бы потолковать...
— Вы имеете в виду...
— Кленова, разумеется, — вздохнул ротмистр. — Доверенное лицо банкирского дома Ротшильдов. Я специально дразнил его, надеясь на то, что захотят они мои бумаги получить, а я... Не знал я, что они за священником охотятся. Они полагали, что тот какую-то чудотворную икону везет...
— Им — то зачем иконы?
— Слабоват ты, брат, в идеологии. Бывает такое, что огромная империя не может одолеть маленькую страну, потому что населена та людьми верующими, крепкими духом. А бывает и наоборот, что огромная империя разваливается оттого, что веру пытаются заменить какой-нибудь идеологией, к душе отношения не имеющий, а ставку лишь на материальные блага делающую. А это — не великая сила… Вот они Россию первым делом знамен и лишают. Люди без памяти — белый лист, пиши на нем что хочешь. Рабы, без памяти, без опыта, без силы, без идеи... Хотел я этого Кленова выкрасть, кое о чем потолковать, но понял, что ты для меня важнее...
— Я?! Я-то вам зачем?
— Есть одна идея... Безумная, но именно потому может и сработать... Я действительно хороший аналитик, лейтенант. Я вижу, что старая Россия уничтожается безвозвратно, а новую строить некому. Сейчас начнется борьба за власть. И я хочу подкорректировать этот момент. Не противоборствовать, как белая гвардия, а повернуть ситуацию, так сказать, изнутри. Не понимаешь? В каждом коллективе, в каждой партии, в каждой группе, всегда найдутся два — три лидера, которые видят ситуацию по своему. Есть лидер и претендент на роль лидера, обиженные, не согласные, сомневающиеся. И чем дольше идет процесс деятельности этой группы, тем больше таких людей выделяются в оппозицию. Со всеми этими Ульяновыми, Троцкими, Урицкими и Свердловыми, общаться бесполезно. И тут появляешься ты, напоминающий мне о Джугашвили. Я краем уха уже слышал об этом "грузинском экспроприаторе". Он, кажется, учился в семинарии, писал стихи, и, по отчетам агентуры, он обладает неплохими административными способностями. А нам и нужен человек, способный расставить нужных людей на нужные места так, что бы результат превзошел по эффективности еврейские "точечные удары"... Если убедить его, что истинные причины его "старших товарищей" расходятся с их лозунгами, может и получиться… Давай попробуем, лейтенант, а? Ведь это же шанс... Большой шанс! Ты даже не представляешь, сколько в истории зависит подчас от одного — единственного человека. Одна — единственная личность может кардинально изменить весь ход истории!..
— Дмитрий Сергеевич, — виновато посмотрел на него Игнатьев. — Простите, но я... Я очень долго шел домой. Вы даже не представляете, через что мне пришлось пройти...
— Представляю! — с жаром воскликнул Тверской. — Очень хорошо представляю, голубчик! Именно потому так откровенен с тобой, доверяя самую ценную, самую сокровенную идею. В тебе есть редкостный стержень. Все твоя молодость, романтика, мягкость — все это внешнее, а внутри — стальной стержень. Такие как ты — редкость, в этом уж мне поверь, я повидал людей. Потому-то к тебе так необычно относятся и красные и белые. Потому-то именно у тебя и есть шанс уговорить господина Джугашвили, убедить его. А уж учитывая ваши личные отношения, и мои документы…
— Простите, Дмитрий Сергеевич, — повторил лейтенант, — но я очень долго шел домой... То, что вы называете "стержнем" — всего лишь мое чувство к той, далекой и желанной. Отнять его — и я буду обычным петербургским интеллигентом, не способным самостоятельно завязать шнурки. А вы предлагаете именно это... Она ждет меня, ротмистр... Простите...
— Понимаю, — вздохнул Тверской. — Хорошо, я доведу тебя до города, а там... Ты мне только адрес свой оставь, хорошо? Я загляну к вам... через некоторое время... Вдруг передумаешь... Договорились? Вот и славно...
... Город изменился неузнаваемо. Грязь, запустение, какие-то серые тени, шныряющие по переулкам, куски рваного кумача, на котором неграмотно, но ярко были намалеваны странные лозунги.. Осенний ветер гнал по мостовым клочки бумаг, шелуху подсолнечников, грязные перья. Пьяные, оборванные женщины с безумными глазами и надрывным, истерическим смехом, расхристанные солдаты с красными бантами на шинелях без погон. И — запах. Раньше так пахло в подвалах, откуда нерадивые дворники не успели убрать сдохшую кошку. А теперь этим запахом был пропитан весь город... И все же для Игнатьева это было самое прекрасное место на земле. Угрюмый извозчик довез его до адреса, недовольно ворча, принял серебряную монетку с профилем царя и, не прекращая ворчать в прокуренные усы, укатил. Игнатьев почувствовал слабость в ногах и прислонился к чугунной ограде реки. Сколько долгих дней и ночей он шел сюда! Сколько страшных часов и минут, казавшихся вечностью! И все же он вернулся. Вернулся, сдержав слово. Вернулся, невзирая на безумие людей и природы. Такой гордости и такого счастья не испытывали, наверное, даже аргонавты, возвратившиеся домой с золотым руном... Игнатьев поднял глаза, и — сердце словно сорвалась в бездонную пропасть! — в окне второго этажа увидел Ее. Лейтенант даже не заметил, как сильно она изменилась за это время, его поразило другое: та, к которой он шел через невозможное, смотрела на него с диким, непередаваемым, животным ужасом. Опомнившись, она вскрикнула, и, закрыв лицо ладонями, отпрянула от окна. Ошеломленный и ничего не понимающий, он бросился в парадную, перепрыгивая через ступеньки, взлетел на второй этаж, забарабанил в дверь, испуганный неведомой опасностью, угрожающей его невесте. Он кричал, бил дверь, даже пытался ее сломать, но сил истощенного организма не хватало. Обессиленный, он опустился на каменные ступени. В подъезде стояла странная тишина. Никто не выглянул на шум, никто не звал полицию. Лишь спустя множество томительных минут внизу тихо скрипнула дверь и робеющий дворник, татарин Йоська заглянул на площадку этажа.
— Це-це-це! — зацокал он, разглядев буяна. — Ай, беда какая! Ваша благородия! Не узнал вас, старый дурак! Вы — мимо быстро бежал, Йоська совсем старый стал, глаза больной... Не сидите здесь! Пойдемте быстрее, ходить надо!
— Татьяна... Павловна, — с трудом произнес Игнатьев. — Что-то случилось... Она там... Надо взломать дверь...
— Надо-надо, — закивал дворник, помогая лейтенанту подняться и увлекая его вниз. — Пойдем — пойдем…
