Выходил из транса Светлейший гораздо медленнее, чем в него вошел.
Но всё же выходил. Правда, как-то очень уж мучительно. Со слезой, навернувшейся в незрячем глазу, и с тоской в зрячем. Но постепенно тоска растаяла, и голубой свет его единственного глаза стал теплеть. Светлейший встал, и в рассеянной задумчивости прошелся пару раз по прачечной.
– Без меня не был бы Суворов Суворовым, и это неоспоримо! – убежденно изрек он.
Но тут хруст фаянсового блюда с остатками растрепанной буженины под каблуком временно отвлек его внимание. Оттирая хрен с сапога шелковой салфеткой с вышитым вензелем «ГПТ», он продолжал диалог с самим собой:
– Суворов, бесспорно, гений и генералиссимуса, возможно, и заслужил. Но талант его был мною раскрыт и развит. Да и по жизни кто, как не я, его поддерживал повсеместно! Александр Васильевич ведь женским полом обиженный. Робок с бабами был всю жизнь, может, потому война и есть его Прекрасная Дама. Истинная… Жена его позорная, урожденная Прозоровская, княжна, уж так его опускала, беднягу! Я ведь изо всех сил перед Матушкой о разводе его хлопотал! Так нет же – вся московская родня ее, весь Прозоровский клан навалился, и не дали развода бедолаге! Присудили «раздельное жительство», да ещё 1200 рубликов ежегодного содержания платить… Тьфу! – сказал Светлейший, сжимая кулаки.
Эмоциональная встряска явно пошла ему на пользу. Он на глазах возвращался в свою прежнюю, привычно-величественную версию.
– «Долгий век Князю Григорию Александровичу!» – это же он сам, сам Суворов мне писал. Когда за победу Рымникскую был он и в славе выкупан, и наградами усыпан и мною, и императрицей. С моей подачи он титул «Рымникский» получил! Орден Святого Георгия 1-й степени… Правда, всё заслуженно, слов нет. Победа, право, была блистательная… По ней будущие полководцы учиться будут, как воевать…
Притихшие девки, открыв рты, наблюдали за необычным действом. Старшая же, наоборот, закусив кулак, отвернулась. Мудрый Макарий, инстинкт самосохранения у которого был на должном уровне, тихо самоудалился. Во избежание…
– Так у Александра Васильевича, выходит, и музей имеется? – с непонятной для Сеньки горечью произнес Потёмкин, – что же еще?
– Памятник на Марсовом поле, проспект Суворовский…
– Проспект, памятник… недурно, совсем недурно Александр Васильевич вписался в ваше будущее… Князем не стал, случайно? Император Иосиф II ведь по моей личной просьбе пожаловал ему титул графа Священной Римской империи!
И он опять заходил по прачечной, пытаясь справиться с волнением. Сенька, глядя на него, почему-то тоже разволновался.
– «Великий вы человек! Счастье мое умереть за вас!» – тоже ведь его, суворовские, собственные слова. Александра Васильевича… а шпагу с бриллиантами, с надписью «Победителю визиря» – кто ему подарил? – не успокаивался Светлейший.
В этот момент в дверях образовалась обеспокоенная физиономия Макария.
– Ваша Светлость, – прошелестел он, – в саду человека чудного поймали, весь в кожу одет!
– Погоди ты, – отмахнулся Светлейший, – не до кожаного человека мне сейчас! О будущем речь идет… И, повернувшись к Сеньке, слегка дрогнувшим голосом задал вопрос:
– Ну, а что про меня?
Этого вопроса Сенька ждал и боялся.
– Броненосец – корабль такой военный – вашим именем назван. Фильм про него очень известный – «Броненосец “Потёмкин”», лестница в Одессе, – затараторил Сенька, стараясь не смотреть на Светлейшего, ибо это было мучительно.
Нахохлившись, как огромный голубь, Григорий Александрович, беззвучно шевеля обычно надменными, а теперь обмякшими губами, ловил каждое слово сидящего в пенной воде подростка, словно тот был оракул, пророчащий бессмертие…
Он, сиятельный князь Тавриды, одним движением царственной длани решавший судьбы стран и народов, даривший милость и посылавший на смерть! Перекроивший карту мира, ну, Российского мира так уж точно. Он, как милости, нынче жаждал слов, давших бы ему надежду, ну хотя бы намек на место в памяти своего народа… Сеньке стало совсем плохо. Он с ужасом осознал, что действительно почти ничего не знает про этого человека. Не учили ведь, мать их! Как будто и не было такого… И, в смятении, он бормотал всё подряд:
– Ещё на памятнике вы…
Светлейший встрепенулся.
– Это императрице памятник, Екатерине, а вы внизу, у ее ног сидите.
Лицо Светлейшего немного разгладилось:
– Императрица и я на одном памятнике? Где же?
– В Катькином… в Екатерининском садике, на Невском, недалеко от Дворца пионеров.
– От чьего дворца? – переспросил Потёмкин, напряженно вытягивая шею.
– Ну, вам, я думаю, он известен как Аничков, – нашелся Сенька, серьезно знавший архитектуру родного города.
– Так это ж бывший мой дворец! – По-детски улыбнулся Потёмкин, Матушкин подарок. Растрелли строил. Великолепная, конечно же, была работа, но на мой вкус слишком уж много там барокко. Всё ведь хорошо в меру. Все-таки Северная столица. Не Неаполь. Так я его немного обустроил по своему вкусу. Старов, зодчий, здорово мне помог. Старов, Иван Егорович, архитектор от бога. Он ведь мне и Таврический дворец построил. А Аничков просто переделал слегка. Лепнину убрали, вазоны… Третий этаж надстроили. На мой взгляд, дворец стал построже, поторжественнее, что ли… Хороший стал дворец, величественный, как и подобает… Я его потом купцу Шемякину продал, не поверишь, но деньги позарез нужны были… а жаль, хороший был дворец… – Печальная, немного детская, улыбка медленно растаяла на его опять оживших губах… – Ну, говори же дальше, не томи, мы с матушкой-императрицей на одном памятнике, я у ее царственных ног… Дальше что?
– Да, на одном… Там ещё другие есть… Суворов, Державин, я всех не помню – виновато промямлил Сенька, видя, как опять тускнеет лицо Светлейшего. И тут, как утопающий, хватающийся за соломинку, с надеждой добавил: – Вы знаете, Григорий Александрович, я ещё про вас в книге читал. Повесть одну. Называется «Ночь перед Рождеством». Там персонаж есть – кузнец один. Он, чтобы достать своей невесте туфли, как у императрицы, попадает в Зимний Дворец вместе с запорожцами, и там встречает вас с Екатериной Второй… Ну, и спрашивает запорожцев, когда вас увидал: «Это царь?» Ну, это про Вас… Ну, а те ему в ответ, – и тут Сенька набрал воздуха для значительности и произнес низким, важным голосом: «Куда тебе царь! Это сам Потёмкин…»
Светлейший выпрямился во весь свой внушительный рост. Лицо его пылало. Медленно и гордо выговаривая слова, он произнес:
– И это память благодарных потомков? Мне, давшему России Черное море, Новороссию, Крым!.. Корабль, лестница и напоенная жалкой потугой на сарказм фраза какого-то писаки…
– Это очень известный писатель, Григорий Александрович, Гоголь его зовут. Известный украинский писатель.
Потёмкин посмотрел на него мертвенным взором и сказал очень медленно и устало:
