– Кто напал? – перебил его Потёмкин, – неужто пруссаки?
– Фашисты, гитлеровская Германия…
Видно было, что Светлейший не въезжает. В этот момент Макарий повторил попытку привлечь его внимание.
– Ваша Светлость! – взмолился он, – так что же с кожаным человеком-то делать? Он по-русски ни бельмеса! – Погоди, – царственным жестом Светлейший поднял длань, останавливая его словесный поток.
– Не буду лукавить, – величественно обратился он к Сеньке, – сам видишь, многое в разговоре нашем превышает мое разумение. Вижу, что не зубовский ты шпион, и это хорошо, но кто ты на самом деле, признаюсь, понять не могу…
И это плохо… Видать, придется «нечистую силу» звать для разгадки сия мистерии. Подозвав Макария, он сказал:
– Вели Петру Ефимычу немедля отправить гайдуков за ижорской нойдой, что на Боровом тракте обитает-ся. Да пусть они по Лиговскому каналу едут, лед сейчас крепкий, так оно быстрее будет. Пусть скажут ей, что Потёмкин сильно кличет.
– А ежели заартачится нойда? Ежели не пойдет?
– Пусть скажут: Потёмкин грозится сосны попалить. Она поймет…
Встретив вопросительный и слегка испуганный Сенькин взгляд, пояснил ему: – Нойда – это ведьма моя, но ты не боись, она не злая…
– Ваша Светлость! – нудил Макарий, – ну, дык, что с человеком-то кожаным делать?
– Кожаный, говоришь, человек… интересно… Человек божий – обшит кожей. Ну, что ж, пойдем разбираться. И, бормоча себе под нос, – Вечер-то, похоже, обещает быть не скучным! Черт-те што… Люди кожаные, колдуны малолетние, – двинулся было к двери, но на полпути вернулся. Взял крепко Сеньку за пенный от лодыгинского мыла подбородок. Посмотрел прямо в глаза. Сказал задумчиво: – Ну-с, будем и с тобой разбираться, маленький колдун Симеонище! Видя, как тот болезненно поморщился, ибо недавнее объятье потёмкинской десницы не прошло для его шеи бесследно, добавил виновато, – а за удушение извини великодушно. Был не прав! И, небрежно отколов от лацкана внушительных размеров золотую брошь, протянул ее Сеньке. – На вот тебе цацку в подарок за пережитые страдания.
Это была работа знаменитого Луи-Давида Дюваля, придворного ювелира императрицы. Сделанная из красноватого червонного золота, композиция являла собой весьма странную и неприятную сцену: огромный крокодил вцепился зубастой пастью в утлую лодчонку, посредине которой, широко расставив ноги и в ужасе воздев руки, разверзнув рот и выпучив глаза, стоял негритенок в набедренной повязке. Лицо и тело его были отделаны черной эмалью. Глаза негритенка, вернее, белки закатившихся от страха под веки глаз, были две розовые, с синеватой радужной оболочкой, безупречной формы жемчужинки, покрытые алмазной крошкой. Крокодильи же глаза, горящие голодным зеленым огнем, были изготовлены из небольших, но изысканного оттенка, каплевидных колумбийских изумрудов. Страшная пара, соединяясь в районе лодочного носа и плавно переходя друг в друга, производила довольно зловещее впечатление.
– Аллегория сия олицетворяет борьбу невинности и зла, – изрек Светлейший глубокомысленно, – так, во всяком случае, нарек ее сам создатель сего шедевра, несравненный Дюваль. Но мне лично видится тут другое. Я бы сказал:
– Вечное зло, пожирающее слабых мира сего!
– Видишь, рожа-то какая злющая у твари хищной, а зубы, ну впрямь как у Зубова. Ох, боюсь, не сдюжит мальчонка, пожрет его зло… а ты как думаешь?
– А кто такой этот Зубов? – простодушно спросил Сенька, – что вас так тревожит… Про которого вы говорите всё время… Кто он?
– Никто, – надменно ответил Светлейший, – так, прыщ на заднице, небольшой, но сидеть больно.
И вдруг внезапно просиял улыбкой. Счастливая догадка озарила его.
– Так ты, выходит, ничего про него и не знаешь, про Зубова? Ну, то есть вы, потомки. Получается, история не сохранила имени ничтожества?
И, получив утвердительный ответ, истово перекрестился:
– Слава тебе, Господи!
Повернувшись к прачкам, сказал:
– Мойте его, девки!
И добавил многозначительно:
– Да на совесть, чтоб каждая складочка скрипела… Он мне нужен свежепомытый и вкусно пахнущий.
– Ваша Светлость, а одевать-то во што? – спросила старшая. – Одежонка-то вся засцыкана, ежели стирать, то высохнет не скоро.
Светлейший поморщился.
– Одежонку засцыканую выкинуть к чертям собачьим! Оденьте его потеплее да понаряднее. Что у вас там есть на мальца?
– Камер-юнкером, або пажом. Казачком ещё можно или арапчонком…
– Казачком! Казачком ему сгодится, – одобрил Светлейший уже в дверях. На секунду обернулся.
Над чаном с Сенькой склонились две девки, оттопырив обтянутые холщовыми рубахами ядра ягодиц. Груди их тяжело свисали, почти касаясь мыльной воды.
Покачал головой, причмокнул, засмеялся. Крикнул:
– Эй, Надежда Власьева! – и, когда старшая обернулась, бросил: – Смотрите до смерти не застирайте отрока, мал еще…
И уже прежним, величественным светлейшим князем Потёмкиным-Таврическим вышел из прачечной, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Глава пятая
Кандидат в кожаной куртке
Ульрих ошеломленно озирался по сторонам. Великолепие княжеского кабинета было последней каплей, переполнившей чашу его рассудка. Последние девяносто минут его существования были, пожалуй, насыщеннее по остроте и абсурдности всех предыдущих 35 лет его жизни, включая выход из отвесного пике над Ла-Маншем полтора года назад…
Все, что он помнил, – это широкоскулое лицо русского летчика, за минуту до необъяснимого, непонятно откуда пришедшего страшного удара, и проклятья, изрыгаемые Гансом, безуспешно пытающимся вырваться из плена заклинившего пристяжного ремня…
Потом был прыжок и падение под надрывающий душу вой подбитого «хейнкеля». Потом благоговейная благодарность парашютному куполу, когда тот, наконец, раскрылся. Чувство, известное каждому, кто когда-либо прыгал. Как во сне, висел он над огромным, погруженным в темноту великим городом, обдаваемый воздушными потоками.
Лучи прожекторов цепко и мстительно следили за перемещением этой особенно желаемой цели в сыром ленинградском небе… «Не стрелять. Брать живьем гада!» Эта мысль пришла в голову всем одновременно за секунды до того, как был отдан соответствующий приказ.
Ульрих понял, что русские стрелять не будут. Успокоения это, правда, не принесло. Его сознание всё ещё сопротивлялось мысли о том, что его сбили. Вернее, мысли о том, каким образом. Концепция тарана был чужда ему, как чужда боксеру концепция удара коленом в пах. Ему, отнявшему жизнь у сотен, а скорее всего, тысяч людей, это казалось варварским и противоестественным ухищрением, полностью противоречащим правилам «честного боя».
