– А за что Великий Александр так иудеев возлюбил? – продолжала любопытствовать княгиня Долгорукова. Стихи, посвященные графине Браницкой великим придворным поэтом, возбудили в ней некое подобие легкой ревности, невзирая на то, что Сашеньку она очень любила. Но женщины есть женщины, n’est-ce pas?
– Он не то, чтобы возлюбил, но как-то внезапно к ним проникся, когда к Иерусалиму подошел, – задумчиво произнес Светлейший, – ходят слухи, что храм Ерусалимский на людей великое воздействие имеет…
– Так ведь место-то намоленное, стена эта Храмовая, – предложил свою версию Державин, – мне иеромонах один из Полтавского монастыря рассказывал, что, когда он к стенам Храма Ерусалимского подходил, его проняло всего ажно до костей! Он паломником ходил во Святую землю… Говорит, что камни Стены Храмовой теплые и вроде как живые: прижался к ним и весь затрясся от рыданий. Аки блудный сын, вернувшийся в отцовские объятия!
– Цейтлин, ты что на меня так смотришь?
Надворный советник спохватился и отвел глаза в сторону.
Обычно весьма сдержанный и контролирующий свои слова и эмоции, он вдруг ощутил чудовищную тоску, услышав о теплых камнях Храмовой Стены, и неодолимое желание прижаться к ним самому…
– Извините Гаврила Романович, – ваш рассказ взволновал меня до чрезвычайности…
– Извините… ишь, глазищи-то как заблистали, аки у демона, – недовольно проворчал Державин. И тихо добавил себе под нос: «Воистину бес в вас живет… в племени вашем…» Хотел добавить еще, но промолчал…
Смягчила ситуацию княгиня Долгорукова, повторив свой вопрос:
– И всё ж таки, почему Александр Македонский так к иудеям благоволил? Цейтлин, может, вы поясните?
Помяв бороду, надворный советник произнес:
– Легенда гласит, что ещё в отрочестве видел великий Александр во сне мужа в белом одеянии, который предсказал ему победу в войне с персами…
– Ну, а Иерусалим-то тут причем? И иудеи? – всё никак не мог успокоиться Державин.
– Когда он со своим войском, подобно огромной грозовой туче, придвинулся к стенам Иерусалима, то навстречу ему вышел первосвященник, окруженный толпой людей, и все в белых одеждах… Александр поражен был этим зрелищем. И вспомнился ему его вещий сон… а в храме Иерусалимском ему было повторено пророчество о том, что царь греческий покорит царство персидское. Так оно и случилось. С тех пор и до самой смерти он и благоволил к иудеям…
– Это правда, что имя его включено в свод имен еврейских в благодарность за милосердие, которое Македонский проявил при завоевании Святой земли?
– Правда, княгиня Екатерина Фёдоровна, да и в странах ислама его имя тоже принято, но на мусульманский манер, – Искандер.
– Нет, бесспорно, Ветхий Завет нужно читать на языке оригинала! – повторил Потёмкин, – слишком уж много, много деталей теряется при переводе…
– Ну, а Новый Завет вы порекомендуете читать на каком языке, князь? На русском? – тяжеловесно пошутил граф Кобенцль.
– А вы, граф, предлагаете на латыни? – не остался в долгу Державин.
– А почему бы и нет? – подчеркнуто учтиво поклонился Кобенцль.
Поклонился, надо сказать, довольно ловко, хотя и выпятил при этом внушительных размеров зад, обтянутый камзолом дорогого сукна, изрядно потертым в некоторых стратегически важных местах…
Граф Людовик Кобенцль имел чрезвычайную склонность к театральной жизни. Брал уроки танцев и вокала. Особо обожал любительские домашние постановки. Постоянно играл в них самые разнообразные роли. Де Линь, за которым не заржавеет, естественно, запустил по этому поводу очередную шутку: «Граф Людовик столько находится на репетициях, что нельзя понять, когда же он работает…»
– «Вульгата», кстати, уже упомянутая князем, – напыщенно продолжил Кобенцль, – является безупречным каноном. Официальной Библией римской католической церкви! И пояснил не без ехидства, упреждая вопрос уже открывшей рот Сашеньки: – «Вульгата», любезная графиня Браницкая, – это название латинского перевода Священного Писания.
– Сделанного святым Иеронимом Стридонским, – проронил Потёмкин.
Познания Светлейшего в богословии были так же велики, как и в военном деле, если не больше, ибо на заре далекой юности Григорий Александрович всерьез раздумывал о карьере духовной. Хмуро поглядывая на оттопыренный потертый плюшевый зад графа, он испытывал смутное желание дать рыжему послу хорошего пендаля. Любитель домашнего театра начал его не на шутку раздражать, так как явно выделывался перед княгиней Долгоруковой. Однако Светлейший сдержал этот порыв, дождался пока австрияк выйдет из поклона, и только тогда сдержанно прорычал:
– Но это ведь всё ж таки перевод Священного Писания, граф! Вдумайтесь в это слово – «пе-ре-вод»! А ведь есть и оригинал!
– Перевод, канонизированный Ватиканом! – взвизгнул в ответ упертый католик Кобенцль.
– А что, были и другие, неканонизированные? – ласково спросила его княгиня Долгорукова. Ей импонировала смешная влюбленность графа Людовика. Да и домашний театр она тоже обожала. Но возможности слегка подразнить толстяка и чуть-чуть позабавиться она никогда не упускала…
– Были, конечно же, – слегка стушевался Кобенцль и смущенно посмотрел на Екатерину Фёдоровну, – но я, признаться, с ними не знаком…
– Предыдущие старолатинские переводы ветхозаветных текстов имели название «Vetus Latina», – спокойно пояснил мелодичный голос с малороссийским акцентом, – но они канонизированы не были…
Атаман Антон Андреевич Головатый – полковник Черноморского казачьего войска, был выпускником киевской бурсы и латынью владел в совершенстве. Совсем неплохо учили в бурсе в те времена. Не хуже Сорбонны. Образованнейший был человек атаман Головатый… С матушкой-императрицей, кстати, большей частью на латыни и изъяснялся, по ее просьбе. Это доставляло обоим собеседникам огромное интеллектуальное наслаждение.
Антон Андреевич только что прибыл в столицу по персональному императорскому приглашению для вручения ордена Святого равноапостольного князя Владимира. Высокая и особо почетная награда дана ему была по личному ходатайству Светлейшего за участие в штурме Измаила, где под его, Головатого, командованием казачьи части штурмовали крепость со стороны Дунай-реки.
Атаман Головатый расположился в углу гостиной: немолодой, но весьма элегантный мужчина с густыми, аккуратно подстриженными черными усами, в необычного покроя черном с красным воротником, мундире, на обшлаге которого тускло поблескивал Святой Георгий 4-й степени. За штурм Очакова.
Антон Андреевич привез с собой в столицу любимую дочь Марию. Бледная лицом, с толстой косой, по-украински уложенной вокруг головы, стояла она рядом с отцом, прижавшись к атаманову плечу и, потупясь, глядела в пол. Один лишь раз она блеснула бархатом очей, с любопытством поглядев на казачком разодетого Сеньку, и опять уставила очи в пол.
– А чем же эта Vetus Latina плоха-то была? – язвительно поинтересовался Державин, – почему не ее канонизировали, а Вульгату эту? Которую граф нам тут расхваливает.
