– Ты замуж хочешь? Детишков хочешь? Будь умницей, носи всё теплое и чистое, а я тебе, дай срок, женишка подыщу…
И, видя набегающую тень тревоги на ее бледном лице, успокоил:
– Да ты не боись, Есфирушка-зверушка, сама выберешь, хучь иудея, хучь русского молодца! А то у меня ещё французик-адъютант есть, молоденький, католик, правда, но хорошенький… ужас! И хохотал громко, видя ее смущенный, но не без любопытства, взгляд… Иногда, если была минута-другая, читал ей из Библии, и Ветхий Завет, и Новый. В глаза старался не глядеть – лакомство в руку сунет, щеку потреплет и побежал… Или на постели оставит, чтобы после уборки взяла. Так обычно всякую живность подкармливают: хомячков, свинок морских… Вот и этим самым несчастливым вечером пряник уже дожидался Фирку на краю постели.
Пряники были ее истинная страсть, и, узнав об этом, Светлейший стал постепенно расширять ее вкусовой диапазон. Подбрасывал ей то с померанцевой корочкой и лимоном, то сибирские: из розового теста, с молотой сушеной ягодой, с малиной или клюквой, то московские медовые. Сегодняшний пряник был с корицей, гвоздикой, мускатным орехом, имбирем и черносмородиновым вареньем, отпечатанный в форме человечка лупоглазого – классический тульский пряник. Большой!
Принюхиваясь к непростому аромату, она побежала было к обозным шатрам, один из которых делила с тремя другими работницами. Они ее, как сироту, жалели, относились почти как к дочке. А честная дележка дарами княжескими, гастрономическими, отношение это только укрепляла.
Вот и сейчас, прижимая драгоценный дар к худенькой груди, она уже представляла, как все товарки ее охнут, увидев замечательный этот пряник: «Это что же нам Фируся сегодня в клювике принесла?» Предвкушала, как соберутся они вокруг смешного пряничного человечка и начнут играть в свою нехитрую игру. Священнодействуя, помалу откусывать кусочек за кусочком, пытаясь угадать, что же это за такое, божественное, тающее во рту диво дивное… Миндаль? Корица? Корочка лимонная?
– Нет, тетеньки, это не лимонная, это мандариновая!
– Как ты сказала, погодь, манда-ринная? Ой, держите меня, бабоньки…
И хохот гомерический, ажно весь шатер трясется…
– Да ты хоть ведаешь, шо такое манда-риии… ой, не могу, Фируся, девчоночка ты глупая… Сейчас усе уссымся со смеху зараз…
А сегодняшний пряник большой! Они долго играть будут!
Она уже решила, что голову человечка пряничного надлежит съесть в самую последнюю очередь, ибо было подозрение небезосновательное, кстати, так как она изрядно уже к прянику принюхалась, что голова-то у него из имбирного теста… а имбирь она страсть как любила. Ещё с детства. Ещё когда мама жива была…
На ноябрьском небе сияли сочные звезды. Было безветренно. С лимана несло слегка морозным запахом гниющих водорослей и ракушек. Почти полная луна висела над шатрами русского войска, отбрасывающими странные конусообразные тени на кизиловый кустарник, в изобилии растущий по всему лагерю. В варенье кизиловом служивые себе не отказывали. Варили вовсю. Эх, вечером, с чаем, так душевно! Кисленько, и языку приятно, прямо как дома, в России с клюквенным…
Внезапно выросший из тени широкоплечий силуэт преградил ей путь. Жесткая рука, пахнущая порохом, сталью и ещё чем-то незнакомым, мужским, зажала ей рот, вторая, ещё жестче, тяжело легла на плечо и развернула. Всем телом: спиной, ягодицами и ногами она ощутила сильное, как из железа выкованное мужское естество позади себя.
– Пискнешь – придушу, – сказал хриплый голос с малороссийским выговором, обдавая ее табачным дыханием, смешанным с винным перегаром. Жесткий ус щекотал ей щеку и шею. Мускусный запах крепкого пота, смешанный с запахом дыма, кожи седла и овчины ударил в ее чуткий нос, добавившись к предыдущему букету. Подчиняясь давлению беспощадных рук, она выгнулась и, чтобы не потерять равновесия, ухватилась руками за корявую толстую ветку кизилового куста.
Услышав треск разрываемой рубахи, подумала: «Как же я князю объясню про рубаху…» Потом боль вышибла все мысли. Закусила губу, чтобы не кричать, боясь страшного обещания придушить… Но мужчина с железным телом и руками, невзирая на ее стоическое молчание, чуть было не выполнил своей угрозы, когда, захрипев в последних своих содроганиях совокупления, стиснул ее с такой страшной силой, что потемнело в глазах и перехватило дыхание… Когда она наконец-то смогла вздохнуть, то услышала хриплый голос незнакомца:
– Тю, неужто незаймана?
Повернувшись, она наконец увидела того, кому принадлежали жесткие руки, запах пота, вина и табака, густые усы, хриплый голос и чудовищной силы тело со всеми его широкими костями, мышцами, проволокой сухожилий и связок, и всем остальным…
Сенька Черноморд стоял, с удивлением разглядывая следы крови на руке. Это была ее, Фиркина, кровь. Она сразу поняла это. Но уже не испугалась. А просто устало оперлась на кизиловую раскоряку, сослужившую ей добрую службу, тяжело дыша и глядя в упор на первого своего мужчину.
– Так ты що, девка? – повторил он с искренним изумлением, – так що ж ясновельможный пан с тобою робить? Вопрос был вовсе не риторический – происшедшее совершенно не укладывалось у Сеньки в голове.
Находясь при князе или неся караул, видел он тощую фигурку Фирки, шмыгающую в шатер Светлейшего, а также из него по истечении какого-то времени, и всегда дивился: «Ну, и вкус у ясновельможного пана Грыцка – я бы таку худу за сто блинцов в голодний рок не став бы…»
Только что происшедшее соитие было чистой случайностью…
А дело обстояло так.
Штоф десятириковый, десятая часть ведра или 1,23 литра – доза для казака привычная. Будь то горилка, будь то водочка, хоть бы и привозная: немецкая, «фрянчюжская» али аквавит шведский. Усы в чарке казак замочит и вперед с песнями… Но «чихирь» виноградный, молодой – это, братцы мои, другое! Это род вина домашнего, мутного, по своему обыкновению не до конца переброженного. Там, где винограда богато, там народ и «чихирит» – греки, молдаване, балканцы. Да и кавказцы тоже балуются чихирем, не отказывают себе. Кроме мусульман, конечно же. Потому как им пить запрещено…
В тот вечер вышел диспут, плавно перешедший в спор меж бывшими запорожцами, а ныне воинами казачьей Лиманской гребной флотилии под командованием полковника Головатого и корсарами греческими – головорезами из команды недавно преставившегося контр-адмирала, бесстрашного геройского грека Панагиоти Павловича Алексиано.
Первой темой для диспута, а всего их было две, послужила поговорка: «Водка – вину тетка», в чем греки усматривали личное оскорбление им как потомственным виноделам ещё с времен античной Эллады. А также чудовищное отклонение от истины. А она, истина, ещё для их знаменитого земляка Сократа, как известно, оказалась дороже дружбы с другим, не менее известным их земляком Платоном…
Ну, а вторая причина касалась «обидной» смерти героического и любимого всеми их командира Алексиано.
Приняв, по его собственным словам, Россию за свое Отечество, сей патриот и герой греческий был на службе у российской короны много лет. Начинал он как лихой корсар, а закончил в чине адмиральском. Умер же не от ран, не в бою, а скорее всего, от обиды глубокой, когда был заменен нанятым самой императрицей американцем – адмиралом Джоном Полем Джонсом, весной 1788 года, в разгар Очаковской кампании.
