– А мы тут как раз с Цейтлиным про вашего прадеда – барона Шафирова говорили, Екатерина Фёдоровна. К слову пришлось, – быстро ответил Светлейший, стараясь побыстрее увести разговор от опасной темы. И это ему удалось вполне.
Очень медленно, с великолепным спокойствием, которое дает человеку кровь, отфильтрованная тремя поколениями княжеского достоинства, Долгорукова повернула к Светлейшему свой надменный профиль и глубоким голосом, от которого у большинства всё ещё дееспособных мужчин начинало обычно нешуточно тянуть в промежности, произнесла:
– Если вы, светлейший князь, обсуждали еврейское происхождение Петра Павловича, то хочу вам заметить, что я его нисколько не стыжусь. И намеренно не скрываю.
– Именно это мы и обсуждали, – с готовностью подтвердил Потёмкин.
Раздался глубокий вздох. Светлейший тихонько толкнул локтем Цейтлина.
– Слышишь, как Кобенцль засопел? Переживает католик наш ревностный. Ну ничего, поменьше будет к Долгоруковым в гости шляться. А то, я слышал, он там чуть ли не каждый день ошивается. В домашнем театре участвует. Театрал австрийский!
Граф Людовик Кобенцль, как мы уже не раз упоминали, действительно питал чрезвычайное пристрастие к театральной жизни вообще, но домашний театр был его истинной страстью. Больше всего он любил французскую комедию и постоянно играл в ней сам, причем самые разнообразные роли. И, говорят, недурно.
– Прадед мой, Пётр Павлович Шафиров, Государству Российскому и императору Петру Алексеевичу верой и правдой служил. И жизнью не раз рисковал. В заложники к туркам сам добровольно пошел. Под Азовом, – со сдержанной гордостью молвила княгиня Долгорукова.
– И на плахе не забздел, – невинно добавил Потёмкин и налил себе из штофа тминной. Он так и не решил еще, как же все-таки объяснить присутствующим появление своих странных гостей. И судорожно соображал прямо на ходу.
«Дождусь, что доложит мне доктор Тиман, – прикидывал князь, – а там, глядишь, и нойду подвезут, колдунью ижорскую». На нойду он возлагал особые надежды. Она Светлейшего ни разу не подводила. Хоть и упряма была как черт. С которым, несомненно, водила близкое знакомство…
Княгиня вспыхнула всей кожей, и лица, и даже груди. И одарила Светлейшего недобрым взглядом. Он тут же подошел, виновато глядя в пол. Поцеловал руку. Пробормотал повинным голосом:
– Ну, извини, княгинюшка, чушь сморозил… Героической личностью был барон Шафиров. Рассказывают, что взошел он на плаху, пыхтя, так как толстый был чрезвычайно. Палача отодвинул, лег щекой на колоду, глаза закрыл и, пока топор не просвистел мимо, лежал, не дергаясь. Ждал себе преспокойно смерти.
– А почему же экзекуция не была совершена? – осторожно осведомился граф Кобенцль, бросая робкие взгляды на ещё более прекрасную в гневе княгиню Долгорукову.
– Царь Пётр Алексеевич в последний момент заменил смерть на ссылку, но сказать не сказал. Решил подшутить над Шафировым.
– О да, царь Петер был большой шутник! – с готовностью хохотнул Кобенцль.
И все посмотрели на него с легким презрением. Особенно княгиня.
– А в чем, собственно, была провинность барона Шафирова? – поинтересовался принц де Линь.
– Проворовался наверняка, – пренебрежительно бросил Державин, – повело, небось, на почтовом-то поприще…
– Чего ты несешь, Гаврила Романыч! С Меншиковым они поцапались из-за земельного участка на Каменном острове. Ну, светлейший князь Александр Данилыч его и подставил, – укоризненно сказала княгиня Дашкова, – историю надо знать, ты ж у нас великий русский поэт…
– Бабушка моя мне рассказывала, как они в ссылке жили, – печально продолжила Екатерина Фёдоровна, – несладко было, хоть до Сибири, слава богу, не доехали. Простила их императрица Екатерина Алексеевна… Екатерина Первая, вдова Петровская. Вернула в столицу… После этого прадед ещё президентом коммерц-коллегии послужил. А потом историю царствования Петра писал…
– А вот Александр Данилович Меншиков, наоборот, в ссылку-то и отправился, – не преминула княгиня Дашкова. И, выразительно посмотрев на Державина, добавила: – За казнокрадство. И особо за вывоз капитала за границу. Огромные суммы светлейший князь переводил втихую в голландские и британские банки. Я как в архиве цифры увидала, аж ахнула… Почти девять миллионов рубликов…
Гаврила Романович досадливо поморщился, но отвечать не стал.
Мысль о том, что хитрый выкрест Шафиров вернулся в фавор, а светлейший князь Меншиков сгинул где-то Сибири, вызвала у Державина неудержимое раздражение.
Имел он репутацию убежденного юдофоба. Но, будучи человеком весьма высокого интеллекта, таковым все-таки являлся не до конца. Растревоженный идеями Потёмкина, которого он боготворил всю жизнь, Державин ужасно хотел тоже приложиться к этой вечно актуальной теме: решение еврейского вопроса в России. Ничего оригинального, правда, так и не предложил. До Светлейшего Державину было далеко…
«Жид крещеный, что вор прощеный», – подумалось ему. Но озвучивать этот тезис Гаврила Романович не стал. Побоялся общественного порицания…
Похоже, что весь княжеский контингент, включая обеих княгинь, князя Потёмкина и примкнувшего принца де Линя, который в российской титульной иерархии тоже считался княжеского достоинства, был настроен весьма по-юдофильски.
Принц Шарль, к слову сказать, считался одним из первых европейских «просионистов» того времени. Де Линь был по натуре рыцарем в истинно-романтическом смысле этого слова. Быть может, последним паладином XVIII, затейливого века. Будучи человеком совестливым, он в чем-то даже сочувствовал евреям, насмотревшись на недостойные картины еврейских гетто Европы. Это, правда, не мешало ему со всей едкостью беспощадного галльского остроумия высмеивать затею Светлейшего создать регулярные еврейские войска.
«Ну, хотя бы полк, – мечтал Потёмкин, – Израилевский конный полк». Неудержимое воображение Светлейшего рисовало ему картину еврейских эскадронов, идущих на штурм иерусалимских стен. Реальность, увы, обернулась группкой бородатых местечковых жителей, обреченно сидящих в седлах с вечно короткими стременами, подняв колени чуть ли не до подбородка.
«Сидят в седле, как собака на заборе», – отзывался о своих подопечных его высочество герцог Фердинанд Брауншвейгский, которого Светлейший упросил быть шефом необычного воинского формирования.
Зрелище это было воистину экстравагантным. Только представьте себе: развевающиеся в галопе пейсы; нелепость долгополых лапсердаков; всклокоченные ветром разномастные бороды; кисточки «цицес», свисающие из-под жилетов и раскачивающиеся в ритм аллюра, как колокольчики на буддистской пагоде. Феерично, одним словом… Одна рука придерживает «вечнопадающую» ермолку, вторая держит казацкую пику наперевес, а вот третьей руки, чтобы боевым конем управлять и немае. Господь не дал…
В общем, и смех и грех. Смеха действительно хватало сполна. Смеялись все. Смеялись батальонные командиры. Смеялись гусары. Смеялись драгуны. Казаки. Конюхи. Смеялись и европейские военспецы: принцы де Линь, Нассау – Зиген, графья де Сегюр и де Дама…
