Улыбка Цейтлина каким-то непонятным образом привела всех в хорошее расположение духа. Наконец-то в Гобеленовой гостиной воцарилось веселое спокойствие и ни к чему не обязывающая легкость приятной вечеринки. Но ненадолго.
Двери отворились, и в гостиную вошел встрепанный и покрасневший от унижения Ульрих в сопровождении гайдуков и доктора Тимана.
Невзирая на краску, лицо барона было абсолютно бесстрастным. Полностью проигнорировав тут же устремившееся на него взоры, мужские и женские, он отошел к огромному окну гостиной, выходившему в сад. Повернувшись ко всем присутствующим спиной, он обхватил свои плечи руками и застыл в этой позе, глядя ледяными глазами на замерзшие деревья Таврического за заиндевевшим стеклом…
Доктор Тиман, отозвав Светлейшего, сосредоточенно шептал ему что-то на ухо. Судя по меняющемуся выражению лица последнего, новости были совсем не обнадеживающие.
– Ах, как жаль! – произнес Светлейший с искренним огорчением, бросая сочувственный взор на унылую спину Ульриха.
…Для некоторых женщин мужской размер и всё остальное, типа эстетики, не играют столь существенной роли… Но императрица к их числу не принадлежала. Это Потёмкин знал по собственному опыту…
Будучи случайным обладателем счастливого билета в анатомической лотерее и прекрасно понимая всю случайность этого выигрыша, он с сочувствием относился к менее удачливым. Ибо знавал великих воинов, полководцев и героев с весьма незначительными гениталиями. – Да ты, Матушка, хотя бы на Геракла мраморного посмотри! Там ведь всё очень скромно… а ведь греки, как никто другой, толк в мужском теле понимали.
– Да что мне, Гришенька, твой Геракл греческий! – хохотала она, обмахиваясь веером и слегка краснея, – я чего-то существенного хочу, как у тебя, мон шер! Могут же у меня быть хоть какие-нибудь человеческие слабости…
И в этом смысле у Ульриха не было ни малейшего шанса.
Природа жестоко посмеялась над ним, дав внешность Нибелунга, но при этом безжалостно исковеркав его гениталии.
То ли фон Ротты переварились в своем прусском соку, то ли слишком долго не мешалась по-настоящему древняя, нордическая кровь в роду Сайн-Витлиндерген, то ли баронесса-княгиня была носителем каких-то уже совсем дефективных генов… Кто знает! Факт тот, что мало кто мог без смеха смотреть на Ульриха в те редкие минуты, когда он был обнажен ниже пояса. Походы к проституткам давали потом всему публичному дому тему для оживленных обсуждений особенностей мужской анатомии…
Ну, а в душевую он старался ходить в одиночку…
– Как жаль! – повторил Потёмкин и, наполнив граненый бокал мозельским, протянул его фон Ротту.
– На, выпей, бедный кожаный барон… это, пожалуй, лучшее, что тебе осталось на сегодняшний вечер. Завтра разберемся, что с тобой делать, мой несостоявшийся уберменш, «morgen, morgen, nur nicht heute», как говорят у вас на неметчине.
Ульрих молча кивнул, даже не удостоив его взглядом. Взял бокал. Выпил залпом. Холод сада, похоже, проникал ему в самое сердце. Достаточно, правда, уже заиндевевшее. С тех пор, как баронесса Гертруда исчезла из его жизни. И вдруг вспомнилось, как совсем маленькому она рассказывала ему сказку. Про мальчика Кая, которого Снежная королева увезла в свой ледяной чертог. И как, усадив его посреди огромного ледяного зала, она сказала с ледяной лаской в голосе: – Если ты сложишь из льдинок слово «вечность», я подарю тебе полмира и новые коньки впридачу… И, хоть не сложилось у него слово «вечность», но полмира ему было всё ж таки подарено. Но не мамой. И не Снежной королевой. А самим фюрером…
– Ну, что же, будем искать дальше, – вздохнул Светлейший.
И, повернувшись, пристально посмотрел на Алешу. Подошел, обнял его за талию и отвел от стола.
– Расскажи-ка мне немного о себе, молодец…
Алеша, не торопясь, рассказал ему про детство в деревеньке, затерянной где-то между Тверью и Вышним Волочком, про маму Марию Ниловну и пятерых своих братьев, из которых двое уже погибли на войне, а младшему, Сергею, оторвало ногу… И только самый малой – Витька – был ещё дома с матерью.
– Ты хоть знаешь, Леша, почему Тверь твоя Тверью зовется? Ты про Тверию древнюю слыхал? Про Тивериаду? Та, которая во Святой земле? А про озеро Тивериадское? Его ещё Галилейским морем в Библии прозывают. Или Кинерет-озером. Это по нему Спаситель ходил, как по тверди. Это в нем апостолы Пётр и Андрей рыбу ловили до того, как стали ловцами душ человечьих…
И, глядя на недоуменный лик Севастьянова, Светлейший спросил по-доброму:
– Ты в Бога-то веруешь, Алеша?
– Ну так… Не очень… – неопределенно отвечал тот, – мама в детстве в церковь частенько водила… И заупокойную по отцу всегда служили на годовщину смерти… Задумался на минуту, потом взъерошил свои вихры. Хитро прищурился. И добавил: – Я, Григорий Александрович, хоть и высоко в небе летаю, да только пока никого не видал… ни бога, ни черта…
– Ну, черта-то точно на земле сподручней искать, – пробурчал Потёмкин.
– Не выйдет у меня с ним ничего, – понял он, глядя в Лешины спокойные глаза, – не пойдет этот парень в «галанты» к шестидесятидвухлетней, будь она хоть трижды императрица. Не пойдет, и все. И вечную весну изображать ей не будет. Это тебе не граф Зубов. По-другому сделан потому что… Хоть и из крестьян. Так ведь и многие богатыри былинные из крестьян были. Тут такое дело… иной раз простолюдин поблагороднее боярина бывает. В конце концов, никогда не знаешь, в ком какая кровь течет…
Внезапная почти отеческая нежность к этому славному, такому обаятельному славянскому парню вдруг разом охватила князя. И, глядя на его вихры, на скулы, на крупные размазанные в улыбке губы, на прищуренные ярко-голубые глаза, Потёмкин подумал: «А ну их всех на хер! Что я тут, нанялся супружнице своей, увядающей императрице, на старости лет мужиков подыскивать? Не хватит ли? Может, плюнуть на всю эту петербуржскую дворцовую мутотень и рвануть назад, на юг, в Бессарабию, к своей армии, в свою ставку, в свою столицу. В Яссы! И стать, например, господарем Молдаванским, как давно уже упрашивают сладкоглазые бессарабские бояре. Матушка, небось, возражать не станет. А может, и станет теперь… Свет ведь не без «добрых людей». Особенно высший свет. Нашептали, и ещё нашепчут такого, гады… Надо уезжать отсюда, надо… Душно здесь… Вот Бал отыграю – и назад, на юг. На юг благословенный!» В милую, прогретую щедрым солнцем Молдавию. Туда, где создал он свой двор, не хуже императорского здесь, в сыром Петербурге. Туда, где азиатскую роскошь и европейскую утонченность смешал он, создав эклектику, удовлетворявшую его изысканный вкус. Туда, куда лучшие певцы и музыканты стекаются толпами тешить его. Где именитые вельможи из сопредельных стран наполняют гостиные его дворцов. Где волоокие молдавские красавицы томно вздыхают, обмахиваясь веерами, в ожидании аудиенций…
К чертям собачьим эту вечную возню вокруг императорского будуара. Надоело… Ведь молдавская знать уже почти просит его взять в свои руки судьбу княжества, которое всегда «будет чтить князя Потёмкина как великого освободителя от турецкого ига». Тысячи молодых молдаван радостно рвутся к Светлейшему. Служить под его началом – весело и почетно!
