– Последний вопрос, можно? – умоляюще попросил он, – что это такое «пойка»? Вы всё время меня так называете… Кто это? Что это значит?
Серебристый смех стоял у него в ушах всё то время, пока по ее наказу он торопливо бежал в прачечную.
– Да ничего особенного это не значит, глупый! Пойка – это просто паренек, вот и все!
– А вас я ещё когда-нибудь увижу?
– Ты уже задал свой последний вопрос, пойка, – всполохнул на прощанье фонтанчик смеха. И затих…
Он с сожалением стянул с себя столь полюбившийся наряд на глазах у изумленного такими метаморфозами населения прачечной. Особенно было жалко сафьяновых сапожек! Путаясь в рукавах и штанинах, он натянул свое прежнее одеяние. Выстиранное и аккуратно сложенное, оно уже лежало, как будто дожидаясь его, на лавке. Махнул рукой на прощанье своим ласковым банщицам. И побежал было…
– Эй паренек, постой! – окликнула его вдогонку старшая прачка, Надежда Власьева.
Он обернулся.
– Цацку царскую обронил. Подарок потёмкинский.
В руке у нее была брошь работы знаменитого Луи-Давида Дюваля – «Борьба невинности и зла». А в серых честных чухонских глазах – спокойная жалость. Он благодарно погладил эту теплую натруженную руку. А потом вдруг неожиданно для себя прижался к ней лбом.
– Ну, что ты, родимый, – погладила она его затылок, – господь с тобой, беги скорей домой, к мамке…
Последнее, что он унес с собой из этого февральского вечера 1791 года, когда с трудом вытаскивал младшего лейтенанта Севастьянова, вцепившегося мертвой хваткой в барона фон Ротта, из Гобеленовой гостиной Таврического дворца – был взгляд Светлейшего. Тот стоял, скрестив руки на груди, слегка опершись плечом на мраморную колонну. И смотрел на Сеньку своим единственным глазом. Печально и благожелательно. Сенька рванулся было к нему, но Светлейший поднял руку повелительным жестом князя Священной Римской империи, останавливая его, и подарил ему напоследок одну из самых своих прекрасных, проникающих в самую душу потёмкинских улыбок. Потом повернулся и пошел к гостям…
…Умер Григорий Александрович через восемь месяцев после описанных событий. Причины смерти неясны: то ли тяжелейший запущенный холецистит с разрывом желчного пузыря, то ли отравление тяжелыми металлами. Оба сценария имеют право на жизнь…
Гастрономические бесчинства Светлейшего да, вообще, столь необузданный образ его жизни, безусловно, не способствовали долгожительству. Но и врагов у него, конечно же, было немало. Смертельных, что характерно. Почитай, в каждой европейской столице, не говоря уже о Стамбуле. Ну, и в Санкт-Петербурге, естественно. Многих, очень многих при дворе пугала перспектива создания независимого Молдавского государства со Светлейшим в качестве правителя… а небольшую примесь мышьяка с сулемой в рассоле огуречном можно и не почувствовать. Особенно, если хлестать его каждый день ведрами…
Умер князь октябрьским утром, у подножья одного из невысоких холмов, в бессарабской степи. По пути из своей столицы-ставки в Яссах в Николаев. На руках у своей любимой племянницы. Графиня Александра Васильевна Браницкая после смерти дядюшки стала одной из богатейших женщин Европы. Накануне, словно предчувствую неизбежное, Григорий Александрович отдал ей странный кожаный свиток…
Атаман Головатый, сопровождавший княжеский конвой, воткнул свою пику в полоску сухой молдавской земли, послужившую последней постелью для князя Потёмкина, чтобы отметить то место, где нежная и непростая душа Светлейшего рассталась с его могучим телом…
Глава девятнадцатая
«Наза́д в будущее»
Извлечение обоих летчиков из Гобеленовой гостиной, а потом и из самого Таврического дворца было делом нелегким… Младший лейтенант Севастьянов и обер-лейтенанта фон Ротт составляли теперь как бы одно целое, так как Алеша намертво держал свою добычу за отложной воротник летной куртки А-2. Но горячечный голос Сеньки, бессвязно бормотавший: «Время – мстительная субстанция, дяденька летчик. И не переносит таких шуток, которую мы с ней сыграли. Уходить нам надо, иначе сгинем!» – а главное, выражение его глаз с ужасом следящими за неумолимым приближением часовых стрелок к роковой цифре, возымели свое действие. «Ну и нойда наверное помогла», – подумалось Сеньке уже потом, когда парадная дверь дворца с чудовищным грохотом захлопнулась за ними.
Страшный удар сотряс землю…
…Провисшая паутина времени вдруг неожиданно напряглась, задрожала и выбросила всех троих назад, в страшную реальность их истинного времени. Внезапно оказавшись на пустой ленинградской улице, они тут же почувствовали холод и какую-то лютую тоску по ещё недавнему теплу и свету уютной дворцовой жизни. Вокруг был блокадный, голодный Ленинград, ноября 41-го. Несчастный и неприкаянный… С чужими, тяжеловесными и уже незнакомыми для нашего, читатель, нынешнего уха названиями улиц…
Пошли потихоньку по Шпалерной, потом повернули направо, на Таврическую. Пока они молча шли, Сенька, вспоминая слова нойды, мучительно перебирал все усатые знаменитости, способные погубить его великий, но такой несчастливый город.
«Ну, с первым-то все понятно. Гитлер, конечно же, сволочуга. Усики хоть и небольшие, но знаменитые на весь мир. А вот второй? Будённый? Эйнштейн? Чарли Чаплин? Что за чушь, они-то тут причем? Сталин?.. Но как это может быть? И с чего бы это Сталину желать Ленинграду погибели? Но почему же он тогда не помогает? Он же всё может… Он же, как Авраам, – Отец Народов… Только, наверное, ещё сильней… А может это он в жертву нас приносит? Так же, как Авраам… А? Но кому?»
«А ведь Иосиф Виссарионыч должен был всё предвидеть, – предавался похожим раздумьям Алёша, время от времени легкими тычками контролируя передвижение пленного немца, – на то он и великий кормчий… Здраво рассуждая, это ведь мы сами подготовили кадры для их Люфтваффе, не так ли? – думал он, глядя на кожаную спину немца, – а какого, собственно говоря черта, какого черта лысого, мы открыли эту авиашколу в Липецке? Чтоб две с лишним сотни фрицев стали ее выпускниками? С отличием… а потом попрактиковались бы на своих учителях, с оттягом?
Быть может, была на то тайная причина у наших совбонапартов и великих геополитиков, а? Что-то вроде:
“Даешь боевой воздушный флот для Коминтерна!” … А нам просто об этом сказать забыли? Или нам и знать не положено… Не знаю, непонятно…»
Так, размышляя каждый по-своему, но в сущности об одном и том же, они подошли к Кирочной, прямо к сереющему в ночи зданию музея Суворова, укутанного маскировочными холстами.
Тут младший лейтенант Севастьянов остановился и тормознул Ульриха за воротник.
– Ну, давай я тебя до Суворовского проспекта доведу, а ты оттуда до Красной Связи уже сам дотопаешь? Я бы тебя и до дома довел, да мне в часть давно пора, а то особист в дезертиры запишет, – неуклюже пошутил он, – да и фрица оприходовать надо.
