Наконец нащупал, вытащил на свет божий и, сжав в кулаке, обратился к желтолицему:
– Вам что надо, гражданин? Вы зачем за мной идете?
– Сеня, Сенечка, ты что меня не узнаешь?
– Антон Фёдорович!
Перед ним стоял его старый учитель физики и математики Антон Фёдорович Годин. Узнать в этом изможденном старике с тревожными глазами подтянутого, всегда элегантного мужчину, бывшего военного моряка, деловито постукивающего мелком по доске, объясняя дифракцию и интерференцию на жирных супах и нефтяных пленках, было невозможно.
– Сеня, у тебя еда, я видел… – сказал Антон Фёдорович и сглотнул. Глаза его неотрывно смотрели на мешок с мукой.
– Я очень есть хочу, Сеня, я мучаюсь очень от голода, Сенечка, – он опять сглотнул и стал приближаться к пакету.
«Ну, не бить же любимого учителя жестяной банкой по голове! – с тоской подумал Сенька, – но ведь если он доберется до муки, то все, хана… Плакали мои мечты о двухнедельной сытости всего моего семейства…»
– Ты меня не бей, Сеня, я вижу – ты хочешь меня ударить, – бормотал несчастный старик, подбираясь всё ближе и ближе, – я не виноват, Сеня, я так от голода мучаюсь… Ты ведь всегда был хороший мальчик, Сенечка, пожалуйста, не бей…
Сенька уже приготовился швырнуть банкой и целился прямо в лоб, как вдруг его посетило гениальное по своей простоте и исполнимости альтернативное стратегическое решение.
– Эх, прощайте мои полбатончика! – вздохнул он и извлек из валенка то, что рыжий урка Костя-Подсолнух назвал «саватейкой ржаного».
– Антон Фёдорович, держите – это хлеб! Ржаной!
И с этими словами он начал крошить полбатона, широко разбрасывая кусочки в разные стороны. Как можно дальше друг от друга.
– Стой, Сеня, что ты делаешь, это же хлеб! Не смей! И с этими словами, бывший гардемарин Годин, выпускник Санкт-Петербургского Морского кадетского корпуса, с трудом опустившись на колени, стал жадно поедать эти кусочки…
Эх, даже не кусочки это были, а крошки! Крошки хлеба, вперемешку с мокрым ленинградским снегом…
От этого душераздирающего зрелища Сеньке сделалось совсем муторно, и он, бросив оставшуюся большую, почти целую, горбушку прямо в руки учителя, поспешно заковылял прочь, придерживая драгоценный пакет с мукой за пазухой обеими руками и даже животом. Но, отойдя шагов на десять, не выдержал и оглянулся. И зря… лучше бы он никогда не видел этого зрелища…
Инженер-механик, капитан 2 ранга, не раз пересекавший экватор, видавший и архипелаг Туамоту, и Большой Барьерный риф, стоял на коленях, раскачиваясь и монотонно напевая себе под нос, как буддийский монах, священнодействуя над горбушкой блокадного мокрого хлеба…
Трамвай внезапно остановился. Сенька отвлекся от тяжелых воспоминаний и взглянул в окно. Они встали, немного не доехав до Литейного проспекта, прямо напротив Большого театра кукол. И Сенька с нежностью вспомнил премьеру «Волшебной лампы Аладдина», на которую они ходили за год до войны, всем классом. И Антон Фёдорович с ними, кажется, был…
«Кажется, крестись!» – говаривал отчим.
«Теперь всё как бы кажется… Настолько нереально всё происходящее. Вот театр, например. Здание стоит. И даже старые афиши видны. Висят еще. “Дюймовочка” – сказка Андерсена. Хоть и в лохмотьях, но висят. А театр эвакуировался куда-то в Сибирь. Там теперь “Дюймовочку” показывают. Сибирским зрителям.
А в Сибири, наверное, “Снежная королева” больше бы подошла. И тоже ведь Андерсен». Невеселые эти мысли, естественно, навели его на воспоминания о нойде и ее удивительных словах. Он помнил почти все…
О свободе выбора, например. Сенька слегка оживился и начал прокручивать в голове разнообразные варианты своей судьбы, которые, возможно, могли бы заинтересовать нойду. Эх, сейчас бы просмаковать вместе с ней пару-тройку вероятных сценариев! Сесть бы с ней рядом да разобрать пару партий! Как заядлые шахматисты с наслаждением разбирают всевозможные ходы в своих шахматных задачках.
Ну, вот к примеру:
«Если я выйду из трамвая прямо сейчас и вернусь домой, то почти наверняка умру от чахотки через недели три-четыре. Если же я выйду на следующей остановке и пойду направо по Литейному, то приду к Большому дому. Там ОГПУ-НКВД – наши бесстрашные советские чекисты-разведчики. Могу попроситься к ним и сказать: “Товарищи чекисты, мне всё равно умирать, так забросьте меня в тыл к врагу, я смогу принести пользу Родине!” Если поеду дальше, то через две остановки будет больница. Куйбышевская больница на Литейном. Бывшая Мариинская. Подарок императрицы Марии Фёдоровны к 100-летию города. Там точно есть туберкулезное отделение. Но и оттуда меня, скорее всего, тоже вынесут ногами вперед. Только на пару недель позже».
В этот момент трамвай тронулся, и Сенька машинально подумал: «Ну, вот, самый первый виток вероятностной судьбы я уже упустил и, как учила нойда, теперь на некоторое время замкнут в этом сценарии. То есть в этом трамвае, медленно везущем меня к другим возможным виткам. Ну, а если так, то я, пожалуй, выбираю ехать дальше…» И он опять прижался лбом к успокоительной прохладе стекла и приготовился ехать до конца. Туда, куда изначально и толкал его инстинкт выживания…
Первый раз он кашлянул кровью на следующий день после смерти Фиры.
Когда Сенька понял, что она уже не проснется, – он пошел искать дворничиху – тетю Асурат. И сторговался с ней за две картошины. Та увезла Фиру на саночках в неизвестном направлении. Когда Сенька провожал взглядом это «что-то» незначительных размеров, замотанное в белое, бывшее столько лет его мамой, горло само собой сжалось в каком-то полукашле, полувсхлипе. А когда он откашлялся в рукав, то случайно заметил немного свежей крови на темно-синей ткани ватника. Первая мысль была: «хорошо, что мама не расстроится…» Он тут же удивился всей абсурдности это мысли. И ее противоречивости.
«Чего ж тут хорошего? – была мысль вторая, – наверное, уж лучше бы была жива, хоть бы и расстроенная, так? И третья мысль вдогонку: – А что бы сказала об этом парадоксе нойда?»
Он вспоминал ее довольно часто. И ее, и Светлейшего. Чаще всего, когда было плохо. И это немного помогало. Особенно в последние дни жизни мамы.
Фира умирала тихо, никого не беспокоя. Только за день до смерти попросила жареной картошечки. – «Бульбочки», – как она ласково назвала картошку на языке своего детства. Сенька взял кусман хозяйки – брусок хозяйственного мыла – и побрел на Мальцевский рынок.
Мыло было последним напоминанием о сделке в магазине на Басковом переулке. Всё остальное было съедено и обменяно, чтобы просуществовать эти два месяца. Мыло и спички были весьма выгодными бартерными товарами. Ему удалось поменять спички на немного колотого сахара и пол-литра олифы, но мыло он хранил как заначку на черный день. Все его попытки извлечь крокодильную компоненту бывшей аллегории на тему «Вечное зло, пожирающее слабых мира сего» из-за батареи, провалились. Крокодил упорно не хотел покидать свое забатарейное логово. Сенька особо и не удивился бы, узнав, что зловредной рептилии с изумрудными глазами – творению великого французского ювелира, там, за батарей, так понравилось, что она теперь вовсе не горит желанием вступать в контакт с окружающим миром… Он теперь вообще мало чему удивлялся…
