Но, невзирая на ученые звания и титулы, Алексей тоже был монахом. Монашеский постриг он принял тайно. Назвался именем Алипий. Был старостой и клириком Никольской единоверческой церкви в Петрограде. Той самой, где теперь располагался музей Арктики. Служил там в сане иеромонаха до самого ее закрытия в 1923 году. Но и после закрытия частенько приходил помолиться к зданию храма, построенному ещё при императоре Николае Первом…
– А научно обосновать всё это физики смогли, потому что поверили. Поверили в постулаты! Вот и получается, что без веры иной раз и ученым мужам не обойтись! – академик Ухтомский перевел дыхание и добавил ласково: – Надеюсь, я вас, Семён, хоть немного убедил в том, что глобальных противоречий между наукой и религией не существует?
Сенька молча кивнул, всё ещё переваривая рассказ о несуразном поведении электронов. И о вере…
– Вы, я вижу, весьма любознательный юноша и математику любите. Если надумаете наукой заниматься, приходите к нам в университет, на биофак, мы там в лаборатории электрофизиологии высшей нервной деятельности интереснейшими вещами занимаемся. В частности, математическими моделями поведенческих процессов. Думаю, вам понравится.
– Спасибо, – смущенно сказал Сенька, это предложение действительно понравилось ему гораздо больше, чем предложение уголовника Кости сработать из него человека…
– Но должен признаться, Алексей Алексеевич, что моя любовь к математике, ну, не совсем… Тут он замялся, подыскивая правильные слова.
– Не совсем взаимна, – весело подсказал Алексей Алексеевич, – да?
Сенька с облегчением кивнул головой.
– Я иногда не понимаю простейших вещей… Вот, например, совершенно не представляю себе предел функции, аргумент которой стремится к бесконечности, – понуро добавил он, – особенно про бесконечность… Что это – бесконечность? Ну, на простом, на человеческом языке…
– Какая прелесть! – всплеснул руками академик Ухтомский, – представляете, Сеня, – эта же проблема ужасно мучила и меня в университете.
– Помог мне и, пожалуй, изменил мое представление о физическом смысле бесконечности умнейший и наидушевнейший педагог – Наум Лазаревич Меламуд. Из крещеных евреев. Но это отношения к делу не имеет… Однажды, увидев меня в трансе, Наум Лазаревич вежливо осведомился о причине. И, услышав мои горестные причитания по поводу ну никак непонятного мне определения в учебнике Чебышева по «Математическому анализу», сказал:
– Алексей, посмотрите на меня… Представьте себе, что я – функция, а стена – это мой предел. И с этими словами низенький и довольно полный Наум так быстро устремился к стене, что я, признаться, испугался, что он на полном ходу себе лоб расшибет… Однако, не дойдя двух шагов до оной, он вдруг затормозил и стал приближаться к стене намного медленнее. Шаги его становились всё мельче и мельче, а затем и вообще превратились в еле заметное передвижение. Практически – топтание на месте.
– Вот видите, Алексей, – кокетливо поглядывая на меня и одновременно делая малипусинькие шажочки, сказал Наум Лазаревич, – я двигаюсь к своему пределу, но, так как каждый мой шаг становится всё меньше и меньше, я никогда этого предела не достигну. Я могу стремиться к нему вечно, но не достигну никогда!.. Никогда, – вдумайтесь в это утверждение! Вот это и есть преамбула к бесконечности… Гениально, не правда ли? До сих пор ему благодарен. Убили его в гражданскую. Чудеснейший был человек, Царствие ему Небесное…
И, машинально перекрестившись, внезапно спросил:
– Позвольте задать вам вопрос?
– Да, конечно.
– А вы к какой конфессии принадлежите, Сеня?
Сенька удивился тому, что этот вопрос не вызвал у него ни смущения, ни стыда. Наоборот, от Ухтомского повеяло чем-то теплым и даже родным…
– Я не знаю, что ответить, Алексей Алексеевич, – задумчиво и честно сказал он. Ещё полгода назад я бы ответил, что я – атеист, как любой советский школьник. А сейчас даже и не знаю. Со мной много странных вещей произошло… И потому у меня нынче в голове какая-то смесь из полухристианства-полуязычества. И иудаизма, наверное, хотя о нем-то я меньше всего знаю, как выяснилось… Таких конфессий, наверное, и не бывает…
– Ну, отчего же, Сеня. Эклектика вполне приемлема и в религии, главное, чтобы не было поклонения догме… Догмы могут быть страшнее демонов… Я вот значительный отрезок жизни посвятил Единоверческой Церкви. Вы, небось, и не слыхали про такую? Это тоже в какой-то степени эклектика. Это, знаете ли, такая попытка воссоединить всех православных, разделенных вот уже три века клином никонианства…
– Вы это о староверах говорите, Алексей Алексеевич? Про православное старообрядчество?
– Господи Иисусе! – вырвалось у академика Ухтомского. И он дрожащей рукой осенил себя крестом. Опять же, двумя перстами. – Непостижимы и чудны дела твои, Господи! Откуда же вам-то про это известно?
– «Обычай креститься двумя перстами не есть доказательство принадлежности к расколу, и запрещать его не следует», – произнес Сенька, уставившись на эти два перста, которые почему-то упорно привлекали его внимание. – Эта фраза, Алексей Алексеевич, мне запомнилась из одной книги, – и, отвечая на немой вопрос князя-академика, пояснил, – это митрополит Платон писал, в предисловии к Катехизису для священнослужителей, 1758 года издания.
– Но откуда же вам это ведомо! Вам, как вы выразились, советскому школьнику!
Сенька осторожно оглянулся и, пригнувшись к князю, прошептал:
– У меня случайно оказалась эта книга… И я чуть-чуть ее читал… Не всё понятно, правда… Далеко не все…
Ухтомский обнял его и погладил по голове своей теплой рукой. Большой княжеской рукой потомка Рюриковичей.
– Боже ж ты мой! – проникновенно сказал он, – таких совпадений просто так не бывает. А вы знаете, что митрополит Платон сыграл ключевую роль в учреждении единоверия? Это ведь с его благословения была открыта первая единоверческая церковь. Князь Потёмкин его в этом всячески поддерживал. Я извиняюсь за настойчивость, но всё ж таки, откуда у вас эта книга? Это же раритет. Издание XVIII века!
Сенька опять оглянулся и начал жарким шепотом:
– Вы не поверите, Алексей Алексеевич, но непонятным образом я оказался в XVIII веке, во дворце князя Потём-кх… Но окончить фразу ему не удалось… Приступ чудовищного кашля потряс всё его существо. Такого с ним ещё не случалось. Когда он пришел в себя, то, скорее, ощутил на себе, нежели увидел участливый и тревожный взгляд Ухтомского. Князь обеспокоенно смотрел на рукав ватника. Вернее, на расплывшееся пятно свежей крови, зловеще алеющее на синей материи.
– Как давно у вас кровохарканье, Сеня?
– С месяц уже, как мама умерла…
– Я не специалист, но это похоже на открытую форму туберкулеза. Вам нужно срочно лечь в стационар. И начать лечение. Иначе, сами понимаете… с чахоткой не шутят…
– Барсучье сало мне нужно, нойда велела, – вытирая выступивший пот путано пробормотал про себя Сеня, ещё не совсем очухавшись.
