Получив письмо от Кокса, и декабря Чайлдс сообщил казанским коллегам, что увольняется по состоянию здоровья, а его место займет Джон Бойд. Он поблагодарил всех за работу, похвалил за достижения и сказал, что никогда не забудет героизм жителей Татарской республики.
Чайлдса завалили благодарностями. Со всей республики приходили письма, в которых ему говорили спасибо за работу. Члены Сарапульского комитета помощи прислали ему “теплое пролетарское «спасибо» и сердечные пожелания дальнейших успехов в работе на благо человечества”
[376]. Некоторые из сотрудников местного отделения признали, что сначала относились к американцам скептически, но энергия, человечность и самоотверженность Чайлдса быстро заставили их отбросить все сомнения на его счет. Они отметили, что он “прислушивался к страданиям совершенно незнакомых людей”
[377]. Опечаленные потерей “человека, которого сотни тысяч детей, питавшихся в АРА, всегда будут вспоминать с благодарностью”
[378], они сказали, что никогда его не забудут. Чайлдсу устроили прощальный банкет, на котором ему на память подарили национальный татарский костюм – шелковый халат, расшитую жемчугом тюбетейку и роскошные узорчатые сапоги. Вечером 20 декабря они с Георгиной отправились на вокзал, прощаясь со всеми со слезами на глазах.
Приехав в Петроград в Сочельник, они отправились прямиком к матери Георгины, которую обнаружили в ужасном состоянии. Она ютилась в тесной неотапливаемой квартирке и едва выживала на крохах хлеба, масла и кофе. Ее нервы совсем расшатались, и Чайлдс опасался, что ее ждет срыв. Он отвел жену и тещу на рождественский ужин в пустынный ресторан, где они обсудили отъезд из России. 3 января 1923 года Чайлдс и Георгина сели в поезд, следующий в Хельсинки. Поскольку Матильда еще не получила выездную визу, они решили, что она последует за ними при первой возможности. Прощаться было тяжело, особенно Георгине, но Чайлдс вздохнул с облегчением, когда они пересекли границу. “После 16 месяцев в России, – писал он матери, – Финляндия кажется раем. Нервы у меня ни к черту”
[379]. Он ни словом не обмолвился о таможенном скандале в своих письмах домой. Ему было слишком стыдно. Вместо этого он написал матери, что уволился из АРА, чтобы помочь Георгине с матерью покинуть Россию. Решение далось ему нелегко, и все же он считает, что поступил правильно, тем более что состояние его здоровья оставляет желать лучшего и он боится, что не вынесет еще одной российской зимы. Он признавал, что не знает, куда податься дальше. Все пребывало в подвешенном состоянии. Георгина терзалась из-за разлуки с матерью. Она сходила с ума от беспокойства – несомненно чувствуя себя виноватой за то, что оставила мать одну, – и Чайлдс никак не мог ее успокоить. В конце февраля Матильда приехала к ним в Берлин. Их воссоединение было необыкновенно радостным.
Они отвезли Матильду к друзьям в Висбаден и стали готовиться к отъезду в Англию, а затем в Америку, но у Чайлдса вдруг воспалился аппендикс. Понадобилась срочная операция. Его выписали из больницы лишь в конце марта. Хотя ему не терпелось познакомить Георгину с родителями, возвращение в Линчберг казалось ему признанием своего поражения. Не успели они отправиться в долгий путь домой, как он принялся искать работу, которая позволит ему вернуться в Россию.
Новые проблемы не заставили себя ждать. На встрече 6 ноября 1922 года Каменев сообщил Хэскеллу, что советское правительство планирует в грядущие месяцы экспортировать зерна на сумму 50 миллионов долларов
[380]. Мысль о продаже зерна за границу в разгар голода появилась еще в августе – ее в своем докладе предложил Василий Михайловский, известный демограф и директор статистического отдела Моссовета. Он утверждал, что после следующего урожая, вероятно, появятся излишки зерна, которые стоит экспортировать, чтобы заработать деньги на покупку фабричных товаров для продажи на российском розничном рынке или приобретение станков и оборудования, необходимого для модернизации разоренной промышленности. В советском правительстве вспыхнули споры по вопросу о том, насколько целесообразно продавать продовольствие за границу, пока миллионы людей голодают и страна зависит от иностранной помощи, но установить торговые отношения и привлечь западные кредиты на конференциях в Генуе и Гааге не получилось, а отрицать тот факт, что мировая революция вряд ли произойдет, стало невозможно, и потому советскому государству пришлось искать новые способы двигаться вперед.
В ноябре на Четвертом конгрессе Коммунистического интернационала Ленин сказал делегатам, что тяжелая промышленность, которая имеет первостепенное значение для Советской России, нуждается в государственных субсидиях. “Если мы их не найдем, то мы, как цивилизованное государство, – я уже не говорю, как социалистическое, – погибли”
[381]. Через три дня после того, как Каменев впервые сообщил новость Хэскеллу, он добавил, что советское правительство, конечно, откажется от экспорта зерна, если Соединенные Штаты предоставят стране кредиты, и даже предположил, что в качестве залога можно использовать королевские регалии Романовых.
Услышав об этом, Гувер пришел в ярость. 18 ноября он написал Хэскеллу: “АРА <…> должна выступить против бесчеловечной правительственной политики экспорта продовольствия в ущерб голодающим ради обеспечения [страны] сырьем и оборудованием для улучшения экономического положения выживших. Любое подобное действие возлагает на правительство прямую ответственность за гибель миллионов людей”
[382]. Если индустриализация требовала принесения в жертву такого количества невинных жизней, Гувер считал, что России лучше остаться традиционной аграрной страной.
Впрочем, это не означало, что Гувер был против установления экономических связей с Россией. В начале августа 1922 года Чичерин и Леонид Красин сообщили Сталину, который в апреле занял должность генерального секретаря ЦК ВКП(б), что Гувер выступил с инициативой отправить в Советскую Россию комиссию, состоящую примерно из тридцати лидеров промышленного, финансового и торгового секторов США, чтобы они смогли на месте оценить возможность установления торговых контактов между странами. Неизвестно, что ответил Сталин, но американская делегация в Россию не приехала. Стоя на защите “национальной чести”, как выразился Чичерин, советские власти не хотели пускать американскую комиссию в страну для изучения советского рынка, если американцы не позволят советской делегации посетить США с такой же целью. Американцы – и особенно госсекретарь Хьюз – не готовы были соблюдать принцип взаимности, а потому советским властям не оставалось ничего иного, кроме как наложить запрет на американскую экономическую инициативу
[383].
