Глава XV. САМОДЕРЖЕЦ = САМОЗВАНЕЦ
Когда мы заглядываем
Прямо в ясные бездонные глаза смерти,
Мы говорим правду:
Чудовищные, страшные, нежные слова.
Мы читаем стихи,
Наполняющие воздухом легкие тех,
Кто, задыхаясь,
Требует дать им жить, требует ритма,
Требует подчинить закону чувства,
Кажущиеся избыточными.
Габриэль Селая. Поэзия – оружие, заряженное будущим
А ИМПЕРАТОР-ТО ГОЛЫЙ!
26 июля 1831 года А. С. Пушкин записал у себя в дневнике: «Вчера государь император отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств <…>. Кажется, все усмирено, а если нет еще, то все усмирится присутствием государя. Однако же сие решительное средство, как последнее, не должно быть всуе употребляемо. Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению <…>. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения».
Историк Н. Я. Эйдельман сопроводил пушкинский текст свидетельством полковника Николая Панаева, который, сумев остановить волнения, описанные выше, должен был принять лично прибывшего на место императора. «Я встретил его величество <…> и подал рапорт о состоянии округа. Государь принял от меня рапорт, потом вышел из коляски, поцеловал меня и изволил сказать: „Спасибо, старый сослуживец, что ты здесь не потерял разума, я этого никогда не забуду“. Потом, увидев стоящих на коленях поселян с хлебом и солью, сказал им: „Не беру вашего хлеба, идите и молитесь Богу“. Потом государь начал говорить поселянам, чтоб выдали виновных, но поселяне молчали. Я в то время, стоя в рядах поселян, услышал, что сзади меня какой-то поселянин говорил своим товарищам: „А что, братцы? Полно, это государь ли? Не из них ли переряженец?“ Услышав это, я обмер от страха, и, кажется, государь прочел на лице моем смущение, ибо после того не настаивал о выдаче виновных и спросил их: „Раскаиваетесь ли вы?“… И когда они начали кричать «раскаиваемся!», то государь отломил кусок кренделя и изволил скушать, сказав: „Ну вот я ем ваш хлеб и соль; конечно, я могу вас простить, но как Бог вас простит?“»
Бог, конечно, не простил, и в следующие несколько минут под ударами шпицрутенов сто двадцать девять крестьян, пропущенных сквозь строй, расстались с жизнью; несколько тысяч их товарищей были отправлены в далекую сибирскую ссылку. Мы должны быть благодарны полковнику Панаеву за то, что он запечатлел народные представления о монархе во всей их полноте, изобразив момент, когда Николай, выйдя из образа справедливого царя, тотчас же слышит у себя за спиной слова, что он-де ненастоящий государь; слышит от бунтовавших крестьян, которые стоят на коленях и которые знают, что их ждет лютая смерть: усмирение Александром I крестьянского мятежа 1819 года против военных поселений закончилось для двух сотен крестьян и солдат двенадцатью тысячами ударов шпицрутенами каждому (двенадцать раз сквозь строй из тысячи человек!); двадцать пять из них умерли сразу, остальные промучились еще несколько дней. Расправлявшийся с восставшими чугуевскими крестьянами Аракчеев предполагал такую публичную казнь для сорока зачинщиков, ожидая раскаяния остальных, но раскаяния не последовало, ненависть к поселениям и поселенцам была огромной. Были казнены все осужденные.
Обвиняя дворянина в том, что он перерядился в царя, крестьянин выражал не столько подозрение, сколько исконную народную правду. Человек, представший перед ними, не мог не быть самозванцем. Устами солдата-поселенца, распростершегося ниц перед государем, говорит коллективная память, формировавшаяся три столетия, в течение которых самодержцы силились сделать непостижимыми критерии своей легитимности, стереть границу между истинным и ложным. В рассказе Панаева объектом обвинений выступает конкретный царь, представший перед народом и низведенный им до материальной ипостаси, лишенной харизмы. Между словами мужиков о дворянине, перерядившемся в царя, и политическими установками, которые веками насаждал двор, есть явная связь. Вопреки историографической традиции, продолжающей твердить о наивности народа, отказывающегося признавать настоящими своих государей, новгородский мужик, о котором мы ведем речь, продемонстрировал отменное знание политической культуры родной страны.
НАРОД ОТКРЫВАЕТ ПОЛИТИЧЕСКОЕ ТЕЛО ЦАРЯ
Николай I в частных разговорах признавал: «Я, конечно, самодержавный и самовластный». Между тем слово «самовластие» и его производные («самовластец», «самовластвовать» и др.) с XVII–XVIII веков постепенно проникло в народный язык, обозначая царя, не способного обеспечить «справедливый» порядок на земле. Конечно, оно равным образом может значить «действовать по своему почину», но народ, присвоив это слово себе, придавал ему смысл действия, совершенного без согласия верховной власти. И хотя царь считал самовластие своей привилегией, логика социальной борьбы изменила знак плюс на минус, превратив его в повод для обвинений. Крен в эту сторону произошел в XVIII веке, когда слово утвердилось в повседневном языке. На фоне амбиций Николая I «самовластие» стало синонимом «деспотизма». Оно вошло в лексикон народа, служа символом всей существующей системы. «Варварское на все российское простонародие самовластное и тяжкое притеснение», записал у себя в дневнике 8 февраля 1826 года один московский дворовый человек, тщательно фиксировавший все «городские слухи и новости». С улиц и площадей разговоры о самовластии переместились на бумагу: это выражение стало одним из «слов-сигналов» интеллигенции, только что ворвавшейся на историческую сцену. Оно проникнет в тайные кружки, станет олицетворением надежд молодежи, найдет себе место в гениальных стихах Пушкина и отчетливо запечатлеется в памяти страны, ассоциируясь с гражданским пафосом Кондратия Рылеева, поэта и революционера, повешенного по приказу царя, и с идеями Чаадаева, который незадолго до того потряс сознание нации, объявив, что Россия существует вне истории.
Осваивая новое слово, народ чуть иначе расставлял акценты, но эта едва ощутимая смена смысла была чревата последствиями. Ярлык «самозванца», который власти навешивали на бунтовщиков, народ обратил против самого императора, одновременно с этим превратив слово «самовластный» в обвинение против самодержца. Сразу бросается в глаза, что у всех трех слов есть общий корень – «сам». Они выступают синонимами, когда народ обвиняет самодержца в присваивании власти по собственной прихоти, то есть в самозванстве. Впрочем, обвинять монарха в самовластии, то есть осуществлении власти, не делегированной и не санкционированной Богом, не всегда означает подозревать его в самозванчестве. Хотя концепция самовластия и остается связанной с самозванством, она все же свидетельствует о начале поворота народной мысли от оспаривания подлинности физического тела царя к сомнениям в справедливости его власти. Монарх определял свою власть через понятие, сохраняющее религиозное звучание, а крестьянин отвечал ему, что та власть, которую он осуществлял, была несообразна с властью, вверяемой правителю Богом, так как она обслуживала интересы господ. Одно историческое время сосуществовало и сталкивалось с другим. В представлении Райнхарта Козеллека история разворачивается не в одном, а в нескольких временных плоскостях – параллельно. Реплика крестьянина не исключала религиозного аспекта, но она относилась уже к современному политическому дискурсу, который начал утверждаться в России. Подобное сосуществование архаики и модерности наблюдалось в русской истории во второй раз. В XVII веке разинцы сделали физическое тело царя недоступным, чтобы взамен создать образ монарха, который действительно представлял бы народ. Но в XIX веке противоречие уже бросалось в глаза: царя обвиняют в мистификации, потому что его политика не совпадала с волей, приписываемой Богу, источнику всякой власти, – божественной волей, которая в глазах крестьянства и части просвещенной публики должна была совпадать с лозунгом «земля и воля». Отношение к самовластию становилось все хуже и хуже, пока не приобрело настолько отрицательные коннотации, что даже Лев Тихомиров, ревностный сторонник царизма, накануне революции 1905 года попытался разделить самовластие и самодержавие, объявив, что первое относит к деспотической форме монархии, тогда как самодержавная монархия в то же время является и демократической. В конце века социал-демократы писали, что «российское самодержавие есть не что иное, как самовластие ее бюрократии». О «царском самовластии» как о символе деспотизма говорили и революционеры в 1917 году.
