БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПРЕЗЕНТИФИКАЦИЯ ПРОШЛОГО
Религиозность. Легитимность коммунистического будущего обеспечивали «научные законы», единственным правомочным толкователем которых выступала партия. Согласно «марксистско-ленинской науке», рабочий класс должен был сохраниться и поглотить все слои общества, тогда как другие – исчезнуть в силу естественных экономических причин или по сознательному решению диктатуры пролетариата, то есть партии. Само общество, таким образом, перестает быть источником легитимности политической власти и предложенного ею проекта общества будущего. Отныне этим источником служили труды Маркса и Ленина, возведенные в ранг новой научной дисциплины, или теории, то есть тексты, которые были предшествующими и внешними по отношению к настоящей социальной практике и над которыми последняя не имела власти. Иными словами, имманентность, свойственная современной политике и целям революции, то есть земная легитимность власти, была отодвинута на второй план и заменена трансцендентной концепцией истории, но как ни парадоксально, рожденной в современной политике. Такая концепция тяготела к религии, но не к традиционной доктрине, которую проповедует Православная церковь, а к религиозности, лежащей в основе Коммунистической партии. Если, таким образом, трансцендентное являлось частью модерного и вторгалось в имманентное, призванное служить фундаментом современных политических концепций, значит, последние были не способны учесть современную политическую реальность во всей ее полноте. Иначе говоря, дополнительное осмысление советского опыта может не только способствовать пониманию его особенности, в частности специфики путей развития модерности в России, но и показать необходимость осмысления всей русской истории для расширения нашего понимания политической модерности вообще.
Крестьянство, как и большая часть населения России, было глубоко религиозно. Ему не пришлось предпринимать дополнительных усилий, чтобы принять трансцендентную мысль, близкую его мировосприятию. Религиозная сущность коммунистической власти лежала на поверхности. Народ непроизвольно ее признал, и власть, создав культ вождя, обнажила собственный религиозный характер. Бальзамирование тела Ленина как нельзя лучше подходит для анализа этой религиозности. Протоколы Комиссии по увековечиванию памяти В. И. Ульянова свидетельствуют о дебатах между противниками и сторонниками бальзамирования. Архив комиссии сохранил множество писем от населения, равно как и отчеты органов правопорядка о настроениях в обществе. Везде слышны откровенно религиозные нотки. Вот рабочий пишет, что «в 1917 году в лице Владимира Ильича Ленина обнаружился Спаситель мира» и что трудовой народ верит в своего Спасителя; вот курсант сообщает, что в деревне, где у него живут родственники, он видел портрет Ленина на стене рядом с иконой. 28 января 1924 года, через семь дней после смерти Ленина, сотрудник органов в отчете о политических настроениях, царивших среди делегатов, съехавшихся в Москву на похороны вождя и размещенных в одной из воинских частей, также отмечал отождествление почившего с Иисусом. На встрече политагитаторов с рабочими и крестьянами слышались «характерные со стороны рабочих и крестьян заявления, например: делегаты Харьковской губернии говорили, что Украина в товарище Ленине видит третье лицо [троицы]: первым был Христос, вторым был Карл Маркс и третьим товарищ Ленин». А вот взгляд образованного автора книги об истории мавзолея Ленина, которая была одобрена Политбюро ЦК КПСС и многократно издавалась и переиздавалась в советское время: «Скоро одиннадцать часов – момент открытия Мавзолея Владимира Ильича Ленина. Строже и более подтянутой становится площадь в эти последние волнующие минуты. Солнце, вставшее из‐за собора Василия Блаженного, заливает ее ясным светом, ласкает черно-красный камень Мавзолея <…>. Народ идет в Мавзолей, к вождю. Идут за верой <…>». Место, к которому тянутся солнечные лучи, освященные знакомым каждому собором, источник веры для страждущих! Мавзолей совершенно недвусмысленно помещался в религиозный контекст и соответствующим образом воспринимался. Члены комиссии сознавали религиозный контекст всего действа. Н. И. Муралов говорил: «Я считаю необходимым и политически выгодным устроит склеп именно так, чтобы все массы пролетариата и крестьянства могли видеть своего вождя». В ответ Ворошилов не стеснялся в выражениях: «Вся речь Муралова – это чепуха, я бы сказал позор <…> Дело не в трупе. Мне думается, что нельзя прибегать к канонизированию <…> крестьяне это поймут по своему – они мол богов разрушали, посылали работников ЦК чтобы разбивать мощи, а свои мощи создали». Дзержинский отвечал: «Что касается мощей, то ведь раньше это было связано с чудом, у нас никакого чуда нет»; потом добавил, что это «не культ личности, а в какой-то мере культ Владимира Ильича».
С одной стороны, советское руководство пыталось установить заслоны, не позволяющие истолковывать его решение в религиозном смысле. Дзержинский предложил запретить священнослужителям участвовать в церемонии прощания с телом Ленина, но Ворошилов ответил, что это политически невыгодно, потому что если у чеченцев, например, спросят, кого они хотят послать в Москву, то народные массы пошлют мулл. С другой стороны, хотя власти и делали врага из институционализированной религии, они упускали из виду народную религиозность. Дзержинский и большая часть членов комиссии и Политбюро не понимали предупреждения Ворошилова о возможной реакции крестьянства, а именно – вопрос о символическом аспекте Ленинского культа, хоть и религиозного, но нового, поскольку отныне он становился имманентным. Примечательны слова Бухарина на встрече Политбюро в октябре 1923 года, когда при обсуждении возможной скорой смерти вождя Сталин предложил бальзамировать тело Ленина: «Хотят возвеличить физический прах в ущерб идейному возвышению». Достаточно заменить слова «прах» на тело и «идейный» на политический – и получится формула политической истории России.
Икона олицетворяет Создателя. Теория и практика советской власти оказались близки с христианством. Приведем пример характерный пример.
«Осень сорок второго <…>. Лондон в огне <…>. Мы, четверо военных кинооператоров с разных фронтов, будем сопровождать морской караван в Англию и Америку <…>. Вдруг среди прохожих на Оксфорд-стрит мелькнуло знакомое лицо, военная фуражка со звездочкой: Людмила Павличенко – знаменитый севастопольский снайпер <…>. Я снимал ее в снайперской засаде среди цветущих яблонь под Севастополем <…>. Она возвращается из Америки с конгресса студентов. Рассказывает, как вызвали ее к Сталину.
– Ты знаешь меня хорошо. Я ничего на свете не боялась, хотя и бывало иногда очень страшно, но, когда меня ввели в Его кабинет, меня буквально заколотило, в ногах появилась слабость, даже не могу объяснить – подогнулись они сами, и я перед Ним очутилась на коленях. Так меня мама в детстве ставила на колени перед Николаем Угодником. Я даже, кажется, приложилась к Его руке. Хорошо, мы были одни. Он помог мне подняться. Он говорил мало, но я была так взволнована, что точно передать, что Он говорил, не могу. О геройстве, о подвиге, о патриотизме девушек на войне… Единственно, что я ответила ему: „Служу Советскому Союзу!“
Я даже не помню, как вышла от Него. На другой день я стала Героем Советского Союза».
