Здесь решение царя передано на языке мира, вывернутого наизнанку: в качестве кары выступает обратное переодевание (на пирах в епископскую одежду обряжались миряне), что отнюдь не смягчает суровости наказания – скорее наоборот. Царь делал свои решения понятными для наблюдателей, используя известный всем символический язык переворачивания норм. Он ритуализировал свои публичные действия и общался с народом без посредников. Через несколько десятилетий Иван Тимофеев, описывая «подобные тьме знаки», коими Грозный отметил своих опричников, и вспоминая об ужасе, который они внушали, подчеркивал, что практика переворачивания норм свидетельствовала о «природе» царского произвола, осуществлявшегося так, чтобы его суть была понятна каждому: чтó для других считалось бы святотатством, дозволено царю. Отождествление последнего с юродивым транслировало тот же посыл: царь может быть лишь объектом веры, недоступной разуму.
Иван придумывает язык, который понятен всем, но использование которого оставалось его исключительным правом, поскольку только он мог определять значение каждого знака.
У ИСТОКОВ ЦАРСКОГО ТИТУЛА
В официальной доктрине представление о царском престоле было выражено предельно четко: царь может иметь как божественное, так и дьявольское происхождение («лжецарь»). Симеон не был Рюриковичем; на московский престол его поставил царь Иван, а не Бог. Однако он не воспринимался ни как дьявол, ни как «лжецарь». Рассмотрим ряд примеров из фольклорных источников, свидетельств народной памяти, официальной истории борьбы за власть и из норм права, позволяющие выявить значение и последствия поведения Ивана Грозного.
Фольклор XVI века знает множество произведений, посвященных теме «царь и народ». В цикле песен об «Иване Грозном и разбойниках» главный герой, напоминающий Илью Муромца, встает на пути разбойников, похитивших монастырские сокровища. Он выходит победителем из схватки, но вместо того чтобы вернуть богатства церкви, забредает в кабак (а это уже акт богохульства!) и угощает всех посетителей вином. После подозрения в краже монастырских сокровищ его арестовывают и подвергают порке. Но, узнав о битве с разбойниками, Иван Грозный решает освободить богатыря и награждает его крупной денежной суммой, возместив ущерб от несправедливого обвинения. Как видим, фольклорный Иван не только оправдывает двойное святотатство – пьянство и воровство: он действует вопреки юридическим нормам, которые предусматривали возмещение ущерба только жертвам ложных обвинений. Богатырь, покусившийся на церковное имущество, должен был считаться преступником, потому что, отняв сокровища у разбойников, не только не вернул их в храм, но попросту пропил.
Рассказ о восшествии на престол Симеона в изложении английского врача Сэмюэля Коллинза дает представление о том, каким представляли себе московиты Ивана IV через сто лет после описываемых событий. С годами коллективная память многое изменила, но мотив инверсии усилился еще больше. Говорили, что Иван обратился к Симеону с челобитной и просил у него двести тысяч войска, получив которых взял Казань. Взятие Казани имело в русском фольклоре конкретный смысл: именно благодаря ему Грозный добился права носить титул царя. Таким образом, в коллективной памяти инверсия – не только необходимое средство для победы царя, она находится у истоков царского звания как такового.
Легитимность краткого пребывания Симеона на московском престоле подтверждается юридическими нормами: даже век спустя его жалованные грамоты неизменно рассматривались как правовой прецедент при разрешении тяжб. Но в соответствии с официальной политико-религиозной доктриной в Симеоне следовало бы видеть шута, обрядившегося царем, то есть «лжецаря». Однако судьба Симеона предопределила весьма определенное толкование его роли. Когда Иван Грозный в 1576 году вернул себе трон, Симеон не только не впал в немилость, но получил титул великого князя Тверского – убедительное доказательство его высокого статуса, – а в 1577 году, во время войны с Ливонией, занял второе после царя место в военной иерархии. Когда царь в очередной раз удалился в Александровскую слободу, Симеону было поручено заниматься текущими делами Московии. Его положение резко изменилось после смерти Ивана. В 1586 году, когда ничто не указывало ни на какое-либо его участие в дворцовых интригах, ни на малейшие притязания на трон, Борис отобрал у него Тверское княжество. В 1595‐м, когда последний готовился вступить на престол, Симеон ослеп и обвинил Бориса, что тот его отравил. Борьба разных кланов за престол в любую минуту грозила перерасти в открытую войну, поэтому нужно было считаться с московским населением. Ввиду этой перспективы соперники Бориса должны были противопоставить ему кандидата, чью легитимность можно отстаивать публично. Некоторые роды не уступали Борису Годунову по знатности и чинам. Шуйские, потомки великого князя Александра Невского, Романовы, к которым принадлежала Анастасия, первая жена Ивана Грозного, Мстиславские, связанные родством с отцом Ивана. Даже присутствие Марии Старицкой, племянницы Грозного и вдовы «короля» Магнуса, чей монарший титул был придуман царем, тяготило Годунова, и он заставил ее принять постриг. Почему же он боялся Симеона? По версии С. М. Соловьева, причина заключалась в том, что Симеон не только носил титул царя и великого князя, но какое-то время правил в Москве по воле самого Ивана Грозного. Симеон обладал еще двумя преимуществами: он не имел деспотических наклонностей и был женат на дочери первого боярина Ивана Мстиславского. Он стал бы царем с ограниченной властью; такой кандидат устраивал значительное число бояр и знати. Даже венчавшись на царство, Борис не перестал видеть в Симеоне угрозу, несмотря на то, что последний ослеп, лишился двора и был сослан в провинцию. Удивительно, но даже в текст присяги, которую подданные приносили Борису, были включены слова о том, что нельзя желать, чтобы царь Симеон Бекбулатович, его дети или кто-либо еще из его рода взошел на престол; что нельзя ни думать, ни помышлять о них, равно как вступать с ними в дружеские или семейные отношения, а также нельзя общаться с царем Симеоном и злоумышлять против власти письменно или устно. В 1605 году, после смерти Бориса, в текст присяги его сына Федора снова был включен обет не желать восшествия на престол Симеона Бекбулатовича. Едва Лжедмитрий в 1606 году вступил в Москву, он реабилитировал жертв Бориса, включая Симеона, который, впрочем, отказался признать его сыном Ивана. Тогда его постригли в монахи и заточили в Кирилло-Белозерский монастырь. Это решение кажется лишь ответной мерой и не выдает особого страха Дмитрия перед Симеоном. В том же году во время беспорядков, сопровождавших свержение Лжедмитрия, кучка вооруженных сторонников Василия Шуйского провозгласила последнего царем, хотя сама церемония лишь отдаленно напоминала прошлые земские соборы. Через девять дней после захвата власти, на фоне освобождения жертв произвола Лжедмитрия, Василий подписал указ, обрекавший Симеона на заточение в Соловецкий монастырь, на самом севере Руси. Даже через тридцать один год после своего восшествия на престол Симеон Бекбулатович оставался опасен для новых царей. И лишь с воцарением первого Романова он наконец был помилован. Старик попросил позволения поселиться в Кирилло-Белозерском монастыре, где и скончался три года спустя, в 1616 году.
