— Познавательно, — улыбнулся Натан. — А когда и как этот Гарсон исчез из города?
— Увы, он исчез не только из города, но и из жизни. В конце 1812-го или в начале 1813 года. От чумы, свирепствовавшей у нас тогда.
— Карл Яковлевич, я чрезвычайно благодарен вам за эти пояснения. Но более всего — за ваши «Письма из Одессы».
— Как?.. Еще кто-то помнит о той безделушке?
— Я — точно помню! И иногда перечитываю. Та книга, романтически-экономическая, стала для меня важным дополнением к сентиментальной язвительности вольтеровского «Простодушного».
— О-о, ради того, чтобы оказаться в такой компании, я готов еще часик с вами поговорить, — любезно ответил Сикар, всем видом показывая, что это всё же шутка. — Хотя с «Простодушным» меня сближает только то, что я тоже бывал в Бретани у дальних родственников.
— Да? — вновь изумился Горлис, знавший, что Сикар родом из Марселя.
Следом у Натана мелькнула одна полезная мысль. Мать белокурого мальчика, рожденного в Вене, горничная Асколь — бретонка. А что если это ее то ли имя, то ли фамилия что-то означает на бретонском языке?
— Умоляю, господин Сикар, еще полминуты. Знаете ли вы бретонский язык?
— Немного. Но за полминуты обучить вас ему не успею.
— Нет-нет, это и не требуется. Скажите, есть ли в сём языке слово askol, и если да, то что оно означает?
— Askol, askol… — повторил несколько раз хозяин кабинета, будто перекатывая слово на языке. — Нет, не припомню.
Горлис разочарованно кивнул головой и направился к выходу.
— Впрочем, постойте, — бросил ему вдогонку Сикар. — Кажется, так кричал мне бретонский дядюшка, бросая в мене репейник.
— То есть askol — это «репейник» по-бретонски?
— Да, он же — «чертополох».
Глава 25
Натан вернулся к воронцовскому архиву, однако вместо работы с ним сел за письмо к любимой учительнице Карине… Но писать было трудно из-за переполнявших его эмоций. Как и ожидалось, разговор получился очень удачным. Причем одна из этих удач стала нежданной. Бретонское слово askol раскрывало тайну происхождения Люсьена де Шардоне! Не так чтобы совершенно точно, но почти наверняка, ибо совпадений становилось слишком уж много. Итак, мать светловолосого мальчика, рожденного в Вене от куафёра Леонарда, — бретонка по фамилии Асколь. Слово сие в переводе с бретонского означает «чертополох». Но по-французски «чертополох» будет chardon/«шардон». В какой-то момент то ли сам Люсьен Асколь, то ли его отец Леонард, то ли еще кто-то переправил фамилию в документах на Шардон, а потом — на еще более благозвучную Шардоне, да еще с дворянской приставкой — де Шардоне. Примерно так когда-то и отец лучшего парижского друга Натана торговец Бальсса стал аристократически звучащим де Бальзаком.
Но хватит вкушать удачу, пора браться за письмо Карине. Прежде всего Натан извинился за долгое молчание. Коротко рассказал о своих делах, делая «острый акцент» на успехах. Как всякой учительнице, ей приятно это слышать. Потом упомянул, что наконец-то поговорил с Сикаром, автором одной из тех книжек, по которым они учили французский. Поинтересовался, как поживает Карина, какие новости в Бродах.
Далее можно было переходить к деловым вопросам. Натан спрашивал подробности о мадемуазель Асколь и ее мальчике. Кстати, как его звали и были ли у него некие особые приметы? Что вообще известно о них, пока сама Карина — до смерти хозяйки — проживала в Вене? Отдельно ставились вопросы о куафёре Леонарде-Алексисе Отье. Каков он был, чем запомнился, какие привычки. Каков его круг знакомств?.. И самые добрые пожелания милой Карине в финале.
* * *
Закончив письмо, Натан чуть по привычке не отправился на почту. Но вовремя вспомнил про договоренность с Надеждой. Надо ехать к ней на хутор, оставить письмо с просьбой отослать его поскорее. И дальше дорога до Брод экспресс-почтой — лишь три дня.
Покловская рассказала о том, что узнавала через знакомых казаков — что там с Гладким? Может ли он уже давать свидетельства, а то ж Степан так и сидит в «холодной» непонятно за что? И вот дальше получалось интересно. По слухам, которые негромко ходили в больнице, Осип достаточно давно пришел в сознание и окреп, чтобы осмысленно говорить. Но к нему прикреплены сменявшие друг друга полицейские чины, которые, однако, подчиняются напрямую Лабазнову с Беусом и никого к больному не пускают.
Горлис счел эту новость весьма существенной. И посоветовал Надежде в ближайшие дни добиться аудиенции у полковника Достанича да рассказать ему о сей версии. При этом требовать скорейшего опровержения столь грязной клеветы на доблестную российскую жандармерию.
Про себя Натан отметил, как благотворно сказался на нем решительный и откровенный разговор с Надією, состоявшийся какое-то время назад. Ее пояснения, пусть и несколько туманные, почти полностью излечили его от излишних видений и волнений. Ну разве что изредка… Но нет, нет. Это уже сущие мелочи.
По дороге Горлис также заехал к Ранцовой. Здесь новостей вообще никаких не было. Полнейшая закрытость со стороны ведущих следствие по «Сети Величия».
После всех этих посещений в театр ехать было уж поздно. И Натан отправился домой.
* * *
Сидя в своем кабинете, Горлис продумывал план разговора с Люсьеном Шардоне-Асколем. Понимая его взвинченность, размышлял, как аккуратнее войти в беседу. Размашисто черкая пером на бумаге, составлял разные варианты, схемы. И, почувствовав себя достаточно уверенно, пошел на второй этаж.
Но тут случилась заминка. Хотя время было еще не позднее, Люсьен не стал открывать дверь, сказав, что собирается спать. Это выглядело странным, потому что, насколько Натан знал образ жизни Шардоне-Асколя, его привычки, тот никогда не ложился так рано. К тому ж он ведь сам в последнее время несколько раз обращался к Горлису за помощью и каждый раз подчеркивал, что с нетерпением и в любое время ждет от него новостей. Натан попробовал достучаться если не в дверь, то к сердцу и разуму куафёра, уговорить его на общение. Но тот был непреклонен, сообщив, что никаких сил не имеет, должен немедленно прилечь отдохнуть, выспаться. Посему просит приходить в салон завтра, в любое время, когда будет удобно. И Горлис вынужден был сдаться.
Вернувшись в свой кабинет, Натан решил заняться другим полезным делом. Для того чтобы добиться разговора с Сикаром, он сказал ему, что видел при разборе архива переписку венского Разумовского с лондонским Воронцовым. И в этом не обманул. Приврал в другом — якобы там упоминается куафёр Отье. А сейчас ему подумалось: а что если это правда? Почему, собственно, нет? Если история с красными штанами Разумовского, водруженными Леонардом на голову графской жены, стала довольно известным анекдотом, то, видимо, Леонард часто бывал у них в доме. И значит, там тоже может быть полезная информация. Стало быть, нужно выделить в части архива, полученной от Семена Романовича Воронцова, его венскую переписку от Французской революции до переезда Отье из Одессы в Париж, получается с 1789 года по 1814-й. Но самый важный период — 1800—1806-й.
