Да и вообще, пожалуй, стоит еще раз пересмотреть все реестровые бумаги архива. Может, есть еще что-то важное с учетом текущих дел?
Горлис так увлекся этим поворотом мысли, что и не заметил, как Фина пришла. Поужинал с нею. Выслушал ее театральные побасёнки, от души хохотал вместе с нею и сам подбрасывал словесные дровишки в костер смеха. Когда она ушла умываться перед сном, отправился еще поработать.
И… опять заработался, забыв обо всём. Но Фина не стала это терпеть. Пропела фразу из какой-то арии, позвав его к себе. Тут уж Горлис совсем оставил все дела, отправившись к любимой. А там, в спальной, был отруган за непослушание. Но и вознаграждаем потом за обещание исправиться — ночью любви.
* * *
Под утро, когда после усталости и натруженности разного рода спалось особенно сладко, Натан проснулся от звука глухого удара — то ли в потолок, то ли в стенку, то ли за стеной во дворе что-то упало. После этого заснуть уже не получалось. Знаете, как это бывает по утрам? Чувствуешь себя не вполне отдохнувшим, и так хочется вновь погрузиться в объятия Морфея — ан-нет, не идет сон, хоть плачь.
Горлис тихонько встал, пошел в свой кабинет. Окинул взглядом библиотеку, почитал Гердера. Нашел в нем одно поразительное место, каковое аккуратно подчеркнул карандашом. Подумал, что непременно нужно будет пересказать Кочубею, когда того наконец выпустят. И они поговорят — да заодно уж помирятся.
Поразительно, но именно в этот момент, когда уж казалось, совсем настроился на чтение, глаза вдруг стали слипаться. Натан оставил книгу, сделав закладку, и вернулся в спальню. Прижался к Фине, с утра сонно-мирной, покорной, и крепко уснул.
* * *
И тут уж разоспались так разоспались. Хотелось понежиться подольше. Тем более что было ощущение выполненной вчера вечером большой работы по архивным делам. От чего, кстати, остались исчерканные пометками списки воронцовского архива. Да, мимо дворецкого так и нужно будет идти — наперевес с этими бумагами, исписанными графской рукой, но со своими свежими метами. Это даже во сне мнилось.
Но сладкую дрему прервал решительный стук в дверь. Горлис раскрыл наконец светлы очи, накинул легкий летний халат и пошел смотреть, кто пришел. А там был встревоженный помощник Люсьена, самый старший и решительный. Помните, тот, что пришел в куафёры из русских цирюльников? А вместе с ним — один из горлисовских работников по дому. Ситуация была такая — уже поздно, двенадцатый час. А хозяин салона и главный его работник в свою «Академию» так и не явился. Чего с ним ранее вообще не бывало. А сегодня — пятница, дело к концу недели. Многие хотели обновить стрижки к субботнему спектаклю, самому посещаемому, а также к воскресной службе. Очередь расписана!
Потому самый напористый из куафёров и явился выяснить, что же случилось. Вместе с работником они стучались-стучались в дверь к де Шардоне. Но никто не открыл. Попробовали рассмотреть что-то в замочную скважину, ничего особенно не разглядели. Но тут подул теплый ветерок, а начало сентября нынче жаркое. И по словам куафёра-цирюльника, ранее частенько лечившего кровопусканием, вот именно этот запах он сейчас и почувствовал — выпущенной крови.
Сердце Горлиса болезненно сжалось: неужели? Неужели это случилось? Вслед за Иветой — теперь и Люсьен? И он ему ничего больше не объяснит, не выспросит, не расскажет, что искомую цыганку зовут не Тера, а Тсера… Он воспоминаний о цыганке и ее кровавых пророчествах стало совсем тяжко.
Натан быстро оделся, взял ломик, который с прошлого случая не стал относить в чулан, а нашел где припрятать в кабинете, и отправился наверх.
* * *
Входную дверь взломали легко и как-то уж привычно. Центральная комната у Шардоне была гостиной-столовой (еду он заказывал из ресторанов и трактиров). В ней всё было, как обычно, окно закрыто. Направо вели две двери: в безоконную туалетную комнату (через стенку от коридора), а также небольшой кабинет с окном во двор. Дверь налево в спальную была открыта. Железистый запах крови сквозняк приносил как раз из нее.
Когда зашли туда, то самые скверные ожидания подтвердились. Люсьен лежал на полу у окна, весь в крови, уже засохшей, зарезанный собственною бритвой, находившейся в его же правой руке. Самоубийство? Вновь непонятно, настоящее или инсценированное неизвестным постановщиком. Половинка окна в спальне оказалась открытою, в чем для такого теплого времени года вновь (как и в случае с Иветой) не было ничего необычного. Постель разобрана, и окоченевший уже Люсьен был в ночной одежде. На кровати лежала предсмертная записка. В ней он сообщал, что безумно любил Ивету, но застрелил из ревности из ее же пистолета. Отчего долго мучился, но теперь понял, что не может более жить с этим грехом…
Горлис послал своего работника за Дрымовым. Также попросил того после съезжего дома заехать во Дворец на Бульваре, предупредить дворецкого, что сегодня он не придет, причем по причине более чем серьезной. Сам же остался со старшим коллегой умершего ждать приезда полицейского.
Признаться, как раз цирюльник первым вызывался ехать за полицией. Но Натан рассудил, что лучше будет оставить его с собой. После второй смерти в Доме Горлиса и с учетом плохого к нему отношения со стороны Лабазнова нужно было иметь свидетеля, что Натан до прибытия полиции ничего в помещении не менял. Работник Горлиса, человек от него зависимый, для этой роли подходил плохо и мог бы потом вызывать недоверие. А вот коллега покойного, да еще такой опытный, жизнью тертый — другое дело. Натан, кстати, так прямо и объяснил ему свое решение. Тот согласился с его разумностью. Так что по трем комнатам они ходили вместе, едва ли не держась за руки. И ничего из обстановки в Люсьеновых комнатах этими руками не трогая.
Интересней всего было в кабинете, который представлял собой как бы уменьшенную копию Натановой комнаты того же назначения. Только рабочее бюро вместо стола, а так то же — шкафы с книгами со всех сторон. На самом видном месте — картина. На ней была изображена верхняя часть куста чертополоха. Наверху крепкого стебля — три цветка, один совсем увядший, другой — близкий к этому. И лишь центральный — в самом цвету. А на нем — маленький жаворонок, трогательный, совсем молодой, недавно научившийся летать.
Натану сразу же вспомнилась фаянсовая фигурка из комнаты Иветы. Там тоже была птичка, сидевшая на чем-то. Но как это иногда бывает в подобных фигурках, цветок чертополоха был изображен слишком условно, намеком. И только теперь, увидев картину, где сие прорисовано явно, Горлис догадался, что и там речь шла о жаворонке, опустившимся на чертополох. Символика была ясна: чертополох — это Асколь, Шардон, то есть Люсьен; жаворонок — Ивета. Но почему? Может быть, из-за голоса — он у нее довольно высокий, нежный. Но в то же время Натан никогда не слышал, чтобы Ивета напевала. И даже не был уверен, что у нее есть слух. Так, а что у нее с фамилией?..
И тут Натан чуть не взвыл от злости на самого себя. Ивета Скавроне из Лифляндии. А Лифляндия — в близости с Польшей, диффузии с Речью Посполитой. Для всех подобных земель характерно смешение — Горлис это прекрасно знал по родной Галичине и Лодомерии. «Жаворонок» по-польски будет skowronek. Вероятно, фамилия Скавроне — это польский жаворонок, переработанный по законам одного из тамошних ненемецких народов. Из головы выскочило его название… Как же там, в нем еще содержится нечто французское? Вот, вспомнил — по законам латгальского языка.
