— А как ты сюда забрался, что никто не заметил?
— В тюрмі, Танелю, і не тому навчишся.
— Но, Степко, зачем было лезть сюда, рисковать?
— А чорт йо зна! Сам дивуюся. Пара недель в тюрьме сильно меняет погляд — что можно, что не можно… Ну ты это… прости, друже Танелю. — Последняя фраза прозвучала уже совсем серьезно, без всяких насмешничаний.
— И ты меня прости. Я тоже вел себя глупо, — ответил Горлис с той же серьезностью.
Ему сейчас показалось, что и всю эту выходку Кочубей устроил лишь для того, чтобы проще было извиниться — за всё скопом.
— Ты ж уже, видно, здогадався, почему я тогда не мог объяснить, что в воронцовской канцелярии делал. Дело тайное, и столько жизней от него зависело.
— Давно уж понял. Но зачем так насмешничать было? Ну, ответил бы что-то вроде «расскажу позже», «не моя тайна», «слово чести».
— Та ці ваші панські слівця. Не знаюсь я на них, — усмехнулся Степан. — Да, сознаться, и не думал, что ты так образишся. Ну, как можно не понимать, что бывают вещи, за которые и брату родному сказать нельзя.
— Согласен. Я тогда глупо, наскоком спрашивал, как дитя малое.
— От-от. А я не готов к тому был. Думал, в шутку обернуть. Но якось надто зло получилось. А дальше — ты беситься начался. И я всё сердитей. Ну и пошло…
— Хорошо, Степко, забудем… А может, и не совсем забудем, чтоб урок на будущее был… Ты лучше скажи, как тебя выпустили? И как арестовывали?
— Да уж. Дивна справа вийшла. С конца начну. То, что выпустили, — тут разное сошлось. Осип совсем выздоровел, больше Лабазнов не мог его в больнице удерживать.
— Так Гладкий сейчас в Одессе?
— Не. Его уже под Варну переправили, казаками командовать. Там русские фортецю османську штурмуют… Но перед убытием он дал показания — что меня не арестовывать надобно, а орден давать!
— За спасение офицера.
— Так. Лабазнов пытался шебуршити, мовляв, полковник Гладкий после отравления не сповна розуму. Но тут пригодились твои показания Достаничу, они полностью совпали с тем, что Осип про меня наговорил. До речі, а как ты там оказался, де ховався, что мы с Осипом не видели?
— Минутку. Как там отвечать правильно… Слово чести, не моя тайна, расскажу позже.
— Ну добре, прийнято, — усмехнулся Кочубей. — Так меня освободили. А что у тебя тут нового?
— То очень долгий рассказ. Пошли, Степко, на кухню, обедать.
— Ото діло. Не всё ж тебе меня объедать, — сказав это, Кочубей внимательно посмотрел на Горлиса, не будет ли тот и на сии слова обижаться.
— Пошли! — ответил Горлис насмешливо и, чтобы не оставаться в долгу, добавил: — Я ж надеюсь, ты тут ничего не уворовал и даже не позычил.
Пока Степан, взявши кресало и вырубив при помощи его огонь, растапливал плиту, Натан сходил в погреб за вчерашним рататуем, как стало модно называть недавнее овощное рагу, и супом риболлитой. Это всё оперная прима Фина вчера самолично сготовила. Только жаловалась, что в супе пришлось использовать бессарабскую капусту, а не савойскую, вместо панчетты — местную грудинку, а на замену чиабатты — просто белый хлеб (или франзолю, как говаривает Степан). Но Горлис уверял, что на вкусе риболлиты это совсем не отразилось. А ежели что и изменило, то не в худшую сторону. Кочубей, поедая, тоже очень хвалил, говоря, что, пожалуй, и Надійку такому обучить не помешает.
Потом — чай с цукатами. Так на кухне и засиделись. Натан подробно рассказывал о множестве накопившихся криминальных событий. О смерти Абросимова и странной истории с двумя завещаниями, написанными в один день. О гибели Иветы Скавроне и последующем аресте студента Ранцова. А также о том, как подозрения на совершение убийства, падавшие на последнего, потом вдруг перешли в обвинение в создании заговорщицкой организации «Сеть Величия». И совсем новое — о гибели куафёра Шардоне. Рассказал также о письме Видока и переписке с Парижем и Веной, из которой стала яснее персона великого куафёра Леонарда и его вероятного сына Люсьена.
— О-так-о, — подытожил Степан, придавленный горой информации. — Та ти, я бачу, и без меня неплохо справляешься.
— Где ж «неплохо», — сокрушенно махнул рукой Натан. — Скверные истории — одна за другой. И я ни в чем еще не разобрался. Вот сейчас подумал, может, оттого и вступил в переписку с тётушкой и сестрой, что с тобой посоветоваться не мог.
— Не скромничай, друже. Всё ты правильно делал. И то, что Вену и Париж про Леонарда поспытал, верно, я б всё одно рассказать не смог, бо не знал… Да, Надійка мне рассказала, как она с отцом твоей переписке помогает. Молодцы — правильно придумали… Но главное — что ты хоч трохи Лабазнова с Шервудом приструнил.
— Лабазнова с Беусом…
— А, ну так — Лабазнова с Беусом. Но две штуки и я тебе рассказать могу. Перво-наперво давай те узлы, что у Иветы и у Люсьена нашлись, посмотрим.
Они вернулись в кабинет. Натан разложил на рабочем столе все четыре узла. Кочубей стал внимательно их рассматривать, каждый по отдельности. И то, как он делал это, походило на досмотр, производимый ранее капитано Галифи. Положив узлы обратно на стол, Степан сказал:
— Я, Танелю, знаю, что это за узлы колдовские.
— И что же?
— Редкая штука, цыганская выдумка. «Узел любви» называется.
— Цыганская?! Точно? А ты откуда знаешь?
— На моєму хуторі цыган, с тех, что на откупе, как-то на всю зиму в пожильцы напросился. Ну и клинья к одной нашей казачке подбивал напропалую. Навроде как Осип к Луцьке когда-то. Так той циган дівчині разные вещицы дарил, на таком узле привязанные.
— Но почему ж это «узел любви»?
— А ты погляди его вот так. Петля-петля-петля наброшены. А вот тут похоже на сердце, як його на католицьких іконах малюють.
Натан вгляделся — действительно, есть какое-то сходство. Прав был Галифи, узел и вправду магический. Символ!
— Вот как… Значит, Люсьен не просто вожделел, а любил Ивету.
— Да ну — «любил». Якби любив, вінчатися повів! — сказал Кочубей и осекся, вспомнив, что гостит в доме живущих невенчано, и тут же начал исправляться, чтобы вновь не ссориться. — Ну, в жизни оно по-разному бывает… То я сказал, вспомнив про Осипа-многоженца.
Горлис, в свою очередь, предпочел не заметить неловкости приятеля:
— Чем еще твои слова важны — они показывают контакт Люсьена с цыганами не как враждебный. Впрочем, зачем он искал ту цыганку Тсеру, всё равно неясно.
— То так.
— А второе?.. Что ты еще хотел сказать?
