— Вы не понимаете меня. Бороться с преступностью нужно и бороться как можно эффективнее и строже, но нельзя опускаться до борьбы ради борьбы. Какая это страшная фраза: «Я борюсь за добро». А есть еще страшней: «Я уничтожаю зло». Умножать нужно добро, а не бороться за него. Нужно подходить к каждому делу индивидуально, невзирая на окрики начальства и требования расправы от обывателей. Ведь наши тюрьмы не исправляют, они губят.
— Они это заслужили, — перебил его Сидоровский. — Знали, на что идут, но раскаиваются только тогда, когда двери тюрьмы уже распахнулись перед ними.
— Это страх, а не раскаяние.
— Зато этот страх многих раз и навсегда отвращает от желания грабить и убивать. Я не священник, я работаю в карательных органах. И я помню об этом.
— И все же я не верю, что Володя — законченный преступник. Он творит много зла, но его можно вернуть обществу. Я убежден, что есть черта, которую он перешагнуть не сможет…
— Он перешел уже все рубежи дозволенного.
— Поймите наконец разницу между заблуждением, неверным выбором, если угодно — психологическим срывом, и убежденным преступником. Да, он заслуживает осуждения и строгого наказания, но если его посадить в тюрьму в это время и в этой стране, то спасти его мы уже не сможем. А ведь спасти человека, вернуть его к людям, все равно что дать ребенку жизнь.
— Спасти можно только в том случае, если он сам этого хочет! — отрезал Сидоровский. — А Врублевский как раз — убежденный преступник. Он во что бы то ни стало хочет сделать себе состояние. Любой ценой… Я устал с вами спорить. Вы заняли очень странную и очень опасную позицию, Григорий Владимирович. Это позиция пособничества преступнику.
— Это позиция человека, который надеется спасти другого человека, — мягко возразил Ключинский. — Пусть я сейчас кажусь вам юродивым, но я уже стар и немало повидал в этой жизни, и я могу подтвердить постулат о том, что этот мир спасет доброта, а не меч. Я знаю, что добротой и человечностью можно исправить любого, самого заблудшего человека. Можно — уверяю вас. Потому что проходят годы, и человек начинает понимать: что — истинно, а что — ложно. Он видит плохих людей и видит хороших, он совершает злые поступки и творит добро. И таким вот методом «проб и ошибок» он постигает мир. Кто-то может понять это своим умом, а кому-то надо почувствовать это на своей шкуре. Но настанет момент, когда все, созданное им, вернется к нему же десятикратно, и он поймет, что это такое и каково было тем, кого он предавал и унижал. Но именно в этот момент ему необходимо будет протянуть руку. Дать понять, что доброта все же существует на свете, что есть прощение и понимание. А если оттолкнуть его, ударить, отвернуться — тогда мы уже навсегда потеряем его. Он решит, что был прав и в этом мире есть только сила и злость, чтобы добиться своего надо идти тем же путем и просто нужно увеличить усилия.
— Он и так преступник, — отмахнулся Сидоровский. — И с каждым часом все «увеличивает усилия». Он никогда не остановится и уж тем более не раскается. Вы хороший человек, Григорий Владимирович, но вы идеалист, вы не знаете, что творится сейчас, и, заблуждаясь, увеличиваете зло.
— В начале века следователь писал про одного из арестованных: «Натура замкнутая, озлобленная, способная на все, даже рискуя жизнью. Пытался бежать, голодал. Будучи арестованным, не ответил ни на один вопрос». Человек, о котором он писал, был некто Гриневский, надо признать, изрядный шалопай и хулиган. Его исключили из школы, он не особенно тянулся к добросовестной, постоянной работе, водил сомнительные знакомства, пьянствовал. Частенько сидел на шее у престарелого отца, время от времени пускаясь в сумасбродные авантюры и погони за несбыточной мечтой. То без денег рвался в дальние страны посмотреть мир, то пускался в другую крайность, гоняясь за длинным рублем на золотодобывающих приисках. Не слишком жаловал и мирские законы, и церковные…
— А через тринадцать лет он взял себе псевдоним Александр Грин и подарил миру «Алые паруса» и «Бегущую по волнам», — насмешливо продолжил Сидоровский. — Не считайте военных неучами, Григорий Владимирович. Даже по служебной необходимости нам приходится общаться с профессорами и с академиками. Только Врублевский — не Гриневский, простите за невольный каламбур. Он плевал на вас и на ваши рассуждения. Он просто использует вас и таких, как вы, да еще и смеется над вами, как над юродивыми. Нет для него таких понятий, как доброта и благодарность… Нет!
— Может быть, я не прав, — вздохнул Ключинский. — Время рассудит нас. Но я всего лишь обычный человек, который стоит совсем близко к краю жизни и смотрит на этот мир уже совсем другими глазами. Я не могу осуждать никого. Бог ему судья. Я знаю, что любое зло будет наказано, но если он придет ко мне, я его прощу… Я не могу препятствовать вам, капитан, но и помогать вам я тоже не могу… Извините…
— Это я уже понял, — сказал Сидоровский. — Я это слышал уже не раз: «Ищите сами, ничем не можем помочь, это ваш долг, это ваша работа». Что ж… И вам — Бог судья, живите, как знаете… Я знаю только, что Врублевский получил еще один шанс грабить, обманывать, предавать. И этот шанс дали ему вы… Но я его все равно остановлю. Во что бы то ни стало — остановлю!
Он поднялся и, забыв проститься, вышел.
Старик долго смотрел через окно, как капитан быстрым шагом пересекает двор и удаляется прочь по пыльной проселочной дороге, потом вздохнул и пробормотал:
— Ты уж прости меня, сынок… Прости за то, что я не смог тебе все это как следует объяснить. Я не очень- то умею говорить и совсем не умею спорить. Может быть, ты прав, но и он в чем-то прав. И я в чем-то прав. Мы все в чем-то правы, ведь доказать можно что угодно, если ты очень этого хочешь. Истину определяет жизнь.
— Когда мы виделись в последний раз, тебя еще звали Елена Лунева, — сказал Врублевский. — Теперь ты — «Александрина»… Как же называть тебя мне?
— Как и раньше, — сказала девушка. — Сейчас мне хочется быть Леной куда больше, чем раньше хотелось быть Александриной.
— Так бывает, — сказал Врублевский, — Но все же ты добилась своей мечты, добежала до нее, а это уже не мало. Что сказать? Молодец…
— Да уж, молодец, — вздохнула она. — Но и ты, как я вижу, уже не на нищенскую зарплату офицера существуешь. Не похож ты на того наивного солдатика, который верил в странные идеалы…
— Тот солдатик умер, — сказал Врублевский, — Застрелился три года назад. Он не вписался в эту жизнь, где безумствует «перестройка», где крушат судьбы реформы и где все достается тому, кто наиболее беспринципный, жадный, наглый, сильный. Теперь на оскорбления отвечают не пощечиной, а повесткой в суд, какие уж тут дон-кихоты?.. Женщин завоевывают не доблестью и отвагой, а попросту покупают, и даже доспехи теперь из долларов, а вместо мечей «Паркеры» с золотым пером. Теперь я другой. Теперь я богат, относительно влиятелен, многое могу. Я обедаю в хороших ресторанах, одеваюсь в модные костюмы, тренируюсь в лучших спортзалах и пользуюсь успехом у женщин. Еще бы — я могу подарить им несколько ведер роз сразу… Как странно: тот, погибший солдатик дарил розы букетами, а я — ведрами… Но это позволяет достигнуть куда большего эффекта. Я могу отвезти их в Париж, могу устроить отдых на Багамах, могу… могу дать двести долларов… У меня есть хорошая квартира, есть машина, есть модная мебель, счет в банке. Я многого достиг… Я молодец?
