— Чем?
— Посмотрели они на нее, как на дуру, и дальше пошли, сообщил Врублевский. — Варвары, Наташа, честней и проще так называемых «цивилизованных людей» с их хитросплетениями пресыщенной жизни. Они любят женщин, но они при этом уважают их. Настоящих женщин, матерей их детей, своих жен и подруг. Тех, кто хранит им верность и ждет из долгих походов. Может быть, я и варвар, может быть, ты права, и желание грабить и убивать у меня в крови, но в моей крови есть память и о той женщине, что плакала обо мне на стенах города, провожая меня…
— «Плач Ярославны» мы проходили в школе, — кивнула она. — И что вытекает из этой патетики?
— Уходи, — сказал он. — Мы с тобой и так достаточно натворили… Хватит, пора остановиться.
— Ах, у нас гордость проснулась, — даже в темноте было заметно, каким недобрым огнем полыхнули ее глаза. — «Объедки с чужого стола нам не нужны»? «Львы падалью не питаются»? Что же ты раньше об этом не вспоминал, гордый ты наш? Мясо рвал не хуже стервятника, а теперь вдруг опомнился: «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами»… Нет, друг любезный, не варвар ты. Льстила я тебе. Крадун ты мелкий. Урка дешевая. Ты хочешь оправдывать свои кражи идейными соображениями Робин Гуда и «одинокого волка»? Не выйдет! Ты — обычная мелкая мразь, решившая стать счастливой за счет других. Ты презираешь и тех, кто рядом с тобой, и тех, кого ты грабишь, и тех, с кем воюешь. Разумеется, один ты хороший. А на подлости тебя толкнули обстоятельства… Наверное, утешаешь себя тем, что ты несравненно лучше этих бритоголовых дебилов? Чем ты лучше их, Врублевский? Ты хуже во сто крат, потому что они по крайней мере искренни в своей подлости, а ты из породы тех, кто и их предаст, когда наворует вдоволь. И ты все время будешь находить для себя оправдания… Говоришь-то ты хорошо. Правильно все говоришь. Да вот беда — делаешь-то все по-другому. Ты предашь лучшего друга и простишь себя. Ты будешь обманывать любящих тебя и найдешь себе оправдание… Себя ты никогда не осудишь. Может быть, только слегка пожуришь, но опять же — любя… Ты придумал себе красивое оправдание: «Тот Врублевский умер честным человеком». Он не умер, Врублевский. Это ты его предал и убил. Собственными руками. Дерьмо ты, Врублевский.
— Это все? — устало спросил он, — Все верно, все правильно. А теперь иди.
— А я-то?! Я?! — каким-то истерическим смехом рассмеялась она. — Я была подстилкой предателя… Дура! Ой, дура!..
— Еще о муже вспомни, — посоветовал он. — Об этом «святом человеке, не заслужившим такой жены». Скажи, что ты ошибалась, заблуждалась, что это было временное помутнение рассудка… А еще лучше, что это я тебя обманул, пустив пыль в глаза… Уходи, Наташа. Я очень устал…
— Да, ты прав: я такая же мразь, как и ты, — сказала она. — Невиновных нет… Потому-то мы и поливаем друг друга ушатами грязи, наслаждаясь своей болью… А знаешь ли ты, как холодно быть одной? Как нужно женщине понимание и внимание, пусть даже «искусственное», «суррогатное»? Нельзя быть семьей в одиночку… Господи, какая клоака кругом, какая грязь!..
— Сами создаем эту грязь, — сказал Врублевский. — Чужое только святые расхлебывают, а мы свое кушаем, то, что сами производим… Хватит играть, Наташа. Лично я уже устал от игры. На меня все время пытаются надеть какие-то чужие личины, какие-то странные маски. Меня видяттак, и хотят, чтобы я был таким, а я другой. Я устал от масок и хочу попытаться быть самим собой. Когда-то надо попытаться быть самим собой. Так почему бы не начать сегодня?.. Ты надела на меня чужую маску. Это был не я, Наташа. Ты уж извини…
Она молча одевалась, собирая небрежно разбросанные по комнате вещи. Вышла в коридор, натянула сапожки, надела полушубок и только тогда ответила:
— Не могу. Не могу я тебя извинить, Врублевский. Потому что ты так ничего и не понял… А вот ты меня извини. Это ведь я начала тогда эту игру… Не нужно этого было делать, но что уж теперь… Прощай, Врублевский. Не поминай лихом.
— Не буду, — пообещал он, глядя на закрывшуюся за девушкой дверь. — Не за что мне тебя упрекать. Это не ты, это я сорвался. В конце концов это я — мужчина, а следовательно, это я принимаю решения. Ты лишь предлагала, а я согласился… А теперь заставил тебя платить за мою вину. Наверное, ты права, и я стал самым настоящим подонком… Да, я оправдывал себя, но с каждым днем мне все труднее и труднее это делать… Очень сложно стало находить весомые оправдания…
Он подошел к креслу и устало опустился в него. В темноте размеренно отсчитывал секунды будильник, и казалось, что этот звук становится все громче, громче, заполняет собой всю комнату, гремит, словно набат… Врублевский поднял голову и посмотрел на висевшую на стене картину Ключинского.
— Ошибся ты, старик, — невесело усмехнулся Врублевский. — Я не похож на этого скрипача… Я вон тот, серый, с порванным ухом и обезумевшими от голода глазами… А скрипач…
Врублевский открыл футляр, вынул скрипку, прижал к щеке и полоснул по струнам смычком, словно ударил бритвой по венам. Напряженная рука вывела странный диссонанс и упала, безвольно повиснув.
— Не могу… Не могу… Как же жить? Что делать? И «правильно» живешь — в дерьме, и других рвешь, кусок себе зарабатывая — тоже в дерьме… Ключинский, скажи мне, старик, откуда у тебя столько мужества идти по однажды выбранной дороге? Почему тебе так легко идти по ней? Тяжело… но легко?! И почему так тяжело мне?..
Он убрал скрипку обратно в футляр и засунул ее на антресоли, забросав сверху старыми, никчемными вещами. Закурил, разглядывая сквозь оконное стекло кружащийся в свете фонарей снег… И выбросив недокуренную сигарету в форточку, решительно направился к выходу.
— Не могу я здесь оставаться, — одеваясь, бормотал он. — Здесь я окончательно сойду с ума… На мороз, под снег, но только выбраться из этой тишины… Не могу я оставаться с собой наедине. Этой «компании» я не выдержу…
Сбежав вниз по лестнице, он направился было к машине, но передумал и пошел по полутемной улице пешком. Засунув руки в карманы и низко опустив голову, он шел и с каждой минутой ускорял шаг. Наконец не выдержал и побежал. Бежал туда, где виднелся свет и слышались чьи-то голоса. Бежал к людям. Бежал от самого себя.
Он не заметил высокую, горилообразную фигуру, вышедшую из парадной напротив. Миронов сделал в сторону убегающего Врублевского неуверенный шаг, поднял руку, словно собираясь окликнуть, но, словно сомневаясь, остановился и промолчал, задумчиво глядя ему вслед. Когда Врублевский скрылся за поворотом, поднял воротник куртки, кутаясь от холодного ветра, и медленно побрел в противоположную сторону…
ГЛАВА ВТОРАЯ
…Ох и ушлый вы народ, аж на оторопь берет.
Каждый мнит других уродом, несмотря, что сам урод…
Л.Филатов
Филимошин соскочил с постели и, сгоняя остатки сна, несколько раз отжался от пола. Часы показывали шесть утра — начало рабочего дня журналиста. Натянув спортивный костюм и обувшись в кроссовки, он вышел из номера, спустился на улицу и неторопливой трусцой направился к лесопарку. Недалеко от площадки для выгула собак был оборудован небольшой спортивный комплекс: брусья, несколько видов перекладин для подтягивания, небольшой деревянный настил, расчерченный краской под выполнение катов, и имелась даже сваренная из проржавевшей арматуры штанга. Последнее Филимошина не интересовало: по вечерам, трижды в неделю, он посещал атлетический зал. А вот деревянный настил был очень кстати. Каждое утро, независимо от погоды, ровно в 6.15 Филимошин бежал в лесопарк и ровно тридцать минут отрабатывал технику катов. Филимошин занимался карате уже свыше пяти лет и имел вполне заслуженный черный пояс с красной полосой. Филимошин очень тщательно следил за своим здоровьем: спал не менее восьми часов, питался три раза в день в строго определенное время, утром — зарядка и пробежка, вечером — спортзал или бассейн.
