После этого Саймон поджарил мне на гриле лучший бутерброд с сыром, какой я когда-либо ела. К тому же он догадался привезти бутылку того самого кетчупа, который я любила больше всего; эта марка была деликатесом, так как его трудно найти в сельской Франции. Должна признаться, что, едва бросив взгляд на бутылку, я начала бороться со своей совестью. Когда я привезу кетчуп в лагерь, скажу ли я Энди, что он у меня есть, или подчинюсь инстинкту и сделаю заначку? Вообще-то я привыкла делиться, но кто знает, что теперь взбредет мне в голову.
Когда я доела, на лице Саймона появилось смущенное выражение.
– У меня новость, – сказал он.
– Хорошая?
Он прокашлялся и помолчал.
– Из университета.
– О твоих курсах на сентябрь?
– Да.
Снаружи в дом проникало мало шума: сердитый вой мопеда вдалеке, скрип бельевой веревки, которую тянули по мощеной дорожке; легкий ветерок, шелестящий листьями деревьев. Благодаря конструкции каменного здания низкие, приземистые окна сохраняли внутри прохладу. В горшках на крыльце росла лаванда, обволакивая все вокруг своим тяжелым ароматом. Вообще-то мне нравится запах лаванды. Может быть, отчасти именно из-за этих кустиков я согласилась жить в квартире, несмотря на ее тесноту и отсутствие места для каких-либо вещей. Но теперь, когда я ждала, пока Саймон снова заговорит, лаванда раздражала меня, как никогда прежде. Тяжелый запах давил на грудь и вытеснял все прочие ощущения. Будь у меня силы, чтобы сдвинуться с места, я бы закрыла дверь на крыльцо.
– В этом году у них для меня нет курсов, – сказал Саймон.
– Ни одного?
– Нет.
– Ох.
Перед этим Саймон два года работал в качестве приглашенного преподавателя в Лондонской школе экономики, и именно там он сейчас вел интенсивный летний курс. Этим он начал заниматься после того, как отказался от своего постоянного места на кафедре в Бристоле. Мы решили внести изменения в нашу жизнь, чтобы проводить больше времени вместе. Учитывая мой график, мы договорились, что нам хотя бы недолгое время нужно бывать в одном и том же городе. Его специальностью была английская филология – предмет, не самый подходящий для ЛШЭ. В основном его задача сводилась к тому, чтобы преподавать иностранным студентам курсы английского для делового общения. Он предпочитал более эзотерические темы, начиная от техник письма, используемых писателями народа игбо, воспитанными в устной традиции, до изучения гиперреализма как инструмента социальной критики в интеллектуальной прозе Маргарет Этвуд.
Но, поскольку речь шла о наших доходах, мы оба прекрасно понимали, что лучше уж Саймону вести неинтересные курсы, чем вообще никаких. У меня загорелись щеки. Повернувшись к стене, я как-то отстраненно удивилась: неужели я сейчас заплачу? По затылку пробежали мурашки. Я крепко сжала руки. В жизни мне пришлось пережить многое, и моей обычной реакцией на плохие новости было встряхнуться и начать работать еще усерднее. Но сейчас я и с кушетки не могла встать без посторонней помощи. Мне всегда удавалось заработать на жизнь. Я отказалась от должности, которая вела к получению постоянного места на кафедре, и Саймон поддержал это решение. Мне хотелось заниматься исследованиями, руководствуясь собственными научными интересами, и вовсе не улыбалось зависеть от расписания, придерживаться строгих графиков публикаций и довольствоваться редкими творческими отпусками. Для меня всегда было загадкой, как палеоархеолог может проводить больше времени в лаборатории или аудитории, чем в поле. Предметы нашего изучения не обитают в пробирках. Я могла получить представление о том, как люди жили сорок тысяч лет назад, исключительно там, где они жили. Проблема заключалась в том, что, хотя нас никогда не беспокоило то, что мы едва сводим концы с концами, в Лондоне жить таким манером оказалось трудно.
Музейный грант был достаточно щедрым, но деньги шли на проект и не оседали в моих карманах. Во время работы на раскопках я не находила времени на прибыльные популярные лекции или юридические освидетельствования мест захоронений, которыми иногда подрабатывали мои коллеги. И стоимость жизни в Лондоне радикально изменилась. Поначалу я чувствовала себя вполне комфортно, но теперь Лондон был вовлечен в стремительный вихрь мировой экономики. Буквально за несколько лет жизнь в городе стала по карману разве что банкирам, адвокатам и иностранным инвесторам. Академические зарплаты и гранты были сокращены, а в некоторых случаях вообще ликвидированы. Администраторы нашего отдела часто говорили мне и моим коллегам, не являющимся постоянными сотрудниками, что мы должны сказать спасибо за то, что нас еще не уволили. «Посмотрите на спонсоров бизнес-школы, – говорили они. – И подумайте, каким образом археология может окупиться».
Когда Саймон еще постоянно работал в Бристоле, он в качестве инвестиции купил скромную квартиру с двумя спальнями в Ислингтоне. Поскольку после его ухода с должности я зарабатывала больше, чем он, то сказала, что сама покрою ипотеку, чтобы мы могли переехать. Отчасти для того, чтобы показать, что я согласна поселиться в Лондоне, хотя, честно говоря, думала об этом жилье скорее как о базовом лагере. Мы считали, что Лондон – единственное место, где мы оба сможем найти работу и финансирование, к тому же отсюда удобно было путешествовать. Но многие наши коллеги покинули Лондон из-за экономического давления. Наш ипотечный долг был огромным по любым меркам. Как многим в Нью-Йорке, Сиднее или Ванкувере, денег нам хватало в обрез, как мы ни старались экономить и ограничивать себя. Большая часть моей зарплаты уходила на оплату коммунальных услуг. И доход Саймона был нам необходим, чтобы просто не остаться голодными.
Я глубоко вздохнула – теперь это было все труднее. Ребенок занимал часть пространства, которым раньше пользовались легкие.
– Ты в порядке? – мягко спросил Саймон.
– Да. – Я попыталась улыбнуться, но не могла взглянуть ему в лицо. – Я больше беспокоюсь о тебе. Как ты еще будешь развлекаться, если перестанешь преподавать?
Почувствовав, что я пытаюсь взглянуть на ситуацию юмористически, он с облегчением усмехнулся. Но мой небрежный тон только скрывал беспокойство, которое заполнило мое сознание.
Больше всего мне хотелось выйти на пробежку. Так я привыкла сжигать стресс. Основательная часовая пробежка всегда возвращала мне присутствие духа и помогала отвлечься от ненужных мыслей. Но теперь, с ребенком, я превратилась в неповоротливую тушу. Адреналину некуда было деться. Только сердце забилось сильнее. Слышит ли это Саймон?
Я встала и начала неуклюже ходить по комнате.
– Просто хочу размяться.
Саймон внимательно следил за мной. Когда сердцебиение успокоилось и я решила, что стук больше не слышен, то наклонилась и поцеловала его в щеку.
– Все будет хорошо.
– Если я буду по-прежнему болтаться в университете, то что-нибудь себе найду.
– Замечательно.
– Я сделаю все, что могу.
– Знаю.
