То, что происходило потом, было совсем не похоже на то, что она видела, когда рожала Большая Мать. Стойкая женщина вела себя так, будто в ее теле звучит отдаленный гул. Она закрывала глаза и стонала. Но Дочь чувствовала, что ее ребенок рвется наружу с неожиданной силой. Младенец внутри нее был частью земли, и его сила могла бы взорвать вершину горы. Еще одна вспышка, и гора вытянула свои лавовые пальцы сквозь мышцы ее нутра. Тонкая линия огня вырвалась между ее бедер и остановилась. Она ждала, все понимая. Огонь соединил ее с горой, а землетрясение шло изнутри. Оно высвободит ребенка и вытолкнет его наружу. Лава вытекала из ее нутра все с той же силой и мощью. Гора одолела тело матери. На коже выступил пот. Она застонала. Все тело дрожало. Она была где-то далеко. А лава резала, рвала и тянула.
У Дочери была смутная надежда, что это не нанесет ее телу неисцелимых ран, и еще она знала, что это не ее забота. В любое другое время она бы умерла от страха. Но теперь отдавала свое тело огню залитой жаром горы. Она существовала лишь для того, чтобы родить ребенка. Чтобы семья осталась на земле. Она присела на корточки на полу, покрытом шкурами, и почувствовала под собой обжигающий камень. Она издала рев, который эхом пронесся через нору и так потряс стены, что по земле прошел гул. Каждая часть ее тела давила и толкала вниз. Казалось, она сейчас расколется надвое. Сдвиги и давление делали свое дело. Лава текла, огонь горел, и она упала на бок. Глубоко вздохнув, она открыла глаза и увидела ребенка. Он был мокрый. Скрюченный. Синий. И неподвижный.
Еще одна вспышка боли привела ее в чувство – последняя вспышка огня в ее животе. Плацента выскользнула между ее ног, и вместе с ней ушла властвовавшая над ней сила. Дочь перекусила пуповину, потому что рядом не было Большой Матери, которой принадлежало право этого первого и главного укуса в жизни ребенка. Она почувствовала, что твердый пол норы врезается в ее бедро. Холодный воздух царапал позвоночник. Ее губы тоже посинели, она начала дрожать. Приподнявшись, она увидела ребенка. Одной рукой она схватила его и прижала к груди. Услышала хныканье и увидела широко открытый рот. Маленькие кулачки были подняты, безволосая голова напоминала лицо полной луны. Она сунула сосок в разинутый рот, ребенок примостился и сомкнул на нем губы. Боль пронзила все ее тело до самых пальцев ног, которые сжались, ощутив ее. Это уже не была сила горящей горы. Эта боль была холодной и сухой.
Когда она вновь проснулась, ребенок был спокоен. Он не был ни голоден, ни рассержен. Она сунула грудь ему в рот, и он принял ее, но без особой охоты. Может быть, ему не хватало сил, чтобы сосать. Она пыталась уговорить его. Зажала сосок двумя пальцами и прижала к его рту. Она много раз видела, что так поступает Большая Мать. Но он не вцепился в сосок. Его губы ослабли. После нескольких бесполезных попыток она едва могла смотреть на маленькое тело. Она не хотела его знать. Не испытывала к нему никаких чувств. Она тоже умирала.
Кровь текла у нее между ног, а воды было мало. Чтобы утолить жажду, она положила себе на губы немного снега – так делали только умирающие. Пристроила замерзший бурдюк с водой возле гнезда из шкур, чтобы края оттаяли. Пока она делала медленные глотки, ребенок не двигался. Она положила мокрый палец на его губы, чтобы он облизал. Она воспринимала их два тела как единое. Голод ребенка причинял ей такую же боль, как ее собственный. Запас еды истощился. Снег снаружи превратился в ловушку, крепко державшую ее. Солнце навсегда покинуло небо.
Когда она проснулась на следующее утро, стало еще холоднее. Снег, который она положила таять, не превратился в воду. Она лизнула лед, и кончик ее языка прилип к нему, как будто луна хотела схватить ее. Она кое-как оторвала язык и ощутила вкус крови – тепло собственной крови скользнуло ей в горло. Значит, она еще жива.
Дочь чувствовала только одно: ее тело стало льдом и бесплодной землей. Там не было ни лугов, ни сладкого запаха навоза. Не было руки, чтобы разжечь огонь, не было топлива, не было еды, в груди не было молока для ребенка. Ее семья не останется на земле. Она замерзнет в норе у этого дерева. Она никогда не почувствует тепло.
Она притянула ребенка к груди. Уложив его затылок на свой локтевой сгиб, пальцами зажала ему нос и закрыла ладонью рот. Глядя на крошечные руки, она не ощущала ничего, кроме льда в груди. Луна показала свое холодное лицо. Она почувствовала, как его маленькое тело дернулось, и отпустила.
Выживание
Следующая ночь была беспорядочной смесью воспоминаний, запахов и отдельных мгновений, никак не связанных друг с другом. Я думала, что беременность – тяжелое испытание, но и представить не могла, что меня ждет потом. Мне хотелось одного – вернуться в квартиру и спать. Я лежала в больничной палате с тремя другими матерями и их новорожденными. Все мы были настороже. Казалось, не было секунды, чтобы не зашевелился ребенок, не заворочалась мать или не пришла медсестра, – дневная суета продолжалась и ночью. Поэтому спать мне удавалось только урывками.
В какой-то момент, когда было еще темно, в палату вкатили еще одну женщину. Она только начинала рожать. Каждые десять минут она корчилась от боли и издавала самый одинокий стон, какой я когда-либо слышала. Моя матка болезненно сжималась в ответ, как волк, отвечающий на вой. Ее роды шли медленно. Я со страхом ждала следующего приступа ее схваток. Когда ее наконец увезли из палаты, за окном уже занялся рассвет. Рядом со мной захныкал Джейкоб – имя у него появилось после того, как я поговорила с Саймоном по телефону. Я подняла его; у него были маленькие коленки и такие крошечные мочки ушей, каких я никогда не видела. Я попыталась покормить его, но он не хотел брать грудь губами. Он прикусил сосок деснами, боль пронзила все мои нервы, и теперь настала моя очередь вскрикнуть. Женщина рядом со мной заворочалась в постели, повернулась к нам спиной и в ужасе натянула подушку на голову.
Как можно тише я встала, чтобы переодеть Джейкоба. Я ждала, что какашка такого малыша будет маленькой и симпатичной, как эти мочки ушей, но наткнулась на густую, зеленоватую, липкую массу. Я знала, что это меконий, вещество, которое заполняло его кишечник, когда он был в утробе матери, но одно дело – знать, что это такое, а совсем другое – очистить. Отбрасывая салфетку за салфеткой, я подумала, что, наверное, пользуюсь не тем орудием. Наконец на помощь пришла медсестра с толстой мочалкой. Она решила проблему несколькими взмахами, а потом коротко отругала меня за то, что я так долго держала Джейкоба на холодном воздухе. Она была права. Он дрожал. Женщина рядом с нами громко вздохнула. Медсестра запеленала Джейкоба и положила в коляску рядом с моей кроватью. Его маленькие губы дрожали. Полагая, что тепло моего тела быстро согреет его, я подняла его и положила к себе под одеяло. Но тут протянулась проворная рука, и медсестра вырвала его у меня.
– Ne dormez pa sa vecle bébé danslelit, – возмутилась она. – Нельзя спать с ребенком.
Она положила его обратно в коляску. В больнице были свои порядки, не совпадавшие с моими.
Я выписалась из больницы, как только смогла царапать ручкой по бумаге. Врача обеспокоил цвет кожи Джейкоба. Поскольку доктор не видел Саймона – он вылетел ранним утренним рейсом, и его самолет, вероятно, только что коснулся посадочной полосы, – я объяснила, что у отца Джейкоба смугловатая кожа. Такой цвет, казалось мне, служит для кожи природной защитой, и меня даже радовало, что у моего ребенка она есть от рождения.
