— Да, — надеюсь, моего короткого четкого ответа для него было предостаточно?
— И что ты собираешься теперь делать? Дэн, — он повысил голос, на время забывая о лежащей рядом в трансе Амелии. Плохой признак, Лекс, волнение на лицо, — Ты знаешь, что ты будешь там делать?
— Знаю, Алекс, знаю, — можешь не переживать на мой счет.
Не только знаю, но и чувствую, вижу, слышу и держусь за нее изо всех сил, вцепившись мертвой хваткой зубами и когтями.
ТЫ ведь тоже ее слышишь? Ощущаешь?
Теперь я не просто тебя держу, теперь это больше, чем одержимая зависимость… Ты тоже часть этого, и без тебя я не войду в ее черные воды, в ее бескрайнюю бездну. Да, она всегда была частью меня, была мной и на этот раз я не только это осознал и прочувствовал, я наконец-то понял, что это было на самом деле.
Да, моя девочка. Я знаю, что хочу и чего всегда хотел… Взять тебя на руки, по настоящему, в живую, твое беспомощное обнаженное тело, прижать тебя к груди, затянуть твой напуганный взгляд в свои глаза, окутать своим теплом, волей… болью, выстраданными днями и ночами, накрыть своей прочной живой клеткой всю, с головой; забрать, скрыть, спрятать… сделать тебя частью своей жизни, по настоящему. Заставить дышать, думать, хотеть и существовать только мной… Вернуть тебя. Да, бл**ь. Сделать то, что должен был сделать сразу пять лет назад в Эшвилле — не дать тебе дойти до такси…
Теперь я знаю и чувствую, знаю, что и как никогда. Она мне это показала, ТЫ мне это показала, дала ощутить через тебя, увидеть и понять, что это реальность. Мы всегда были одним целым и это ничем не убьешь и не перечеркнешь, ни прошлым, ни настоящим… ни будущим. И наша вселенная никогда не умирала, просто без твоего света она не могла дышать и гореть. И все эти годы я чувствовал не ее агонию, а ее неподвижный едва пульсирующий анабиоз.
Обещаю, любимая, она снова оживет и снова будет пылать сжигающим чистым пламенем первозданного Абсолюта в нас обоих — во мне и в тебе, в твоих венах, в твоем упрямом и непокорном сердечке. Я сам, собственными руками заполню тебя ею до самых краев. Заберу у жизни и смерти, у всего твоего прошлого, в котором не было меня, у всех, кто был частью твоей жизни без меня, всех кто наполнял ее все эти годы. Заберу и сожгу каждого в твоей памяти, в отпечатках и пережитых чувствах, вырежу ножом, сцарапаю ногтями, выгрызу зубами. И если не поможет… убью тебя сам, лично. Голыми руками. Нет, не сразу. Медленно, очень медленно и… сладко, пока не начнешь меня умолять об этом сама на коленях и в слезах. И я сделаю это, обещаю… убью и воскрешу по новому и буду воскрешать снова и снова, пока сам не сгорю в этом дотла… вместе с тобой. В нашей багряно-огненной Вселенной — в нашей кровавой боли и черной любви.
Ты ведь ее тоже сейчас чувствуешь и всегда чувствовала, да? Хотя и пытаешься делать вид, что ничего не осталось, что это обычные фантомные отголоски нашего мертвого прошлого. Нет, девочка моя, то что является частью тебя, является тобой, невозможно ничем заглушить и тем более изъять из себя. Ты не избавилась от меня, и даже если и пыталась, то не смогла… Если такое и реально, то только через смерть… нашу общую смерть.
Да, я знал… может не так четко и определенно, как буду знать уже через несколько часов, дней, месяцев и лет, или в момент, когда сомкну свои пальцы на твоем горле буквально, в своем рабочем кабинете, глядя в твои широко распахнутые шокированные глазки; но тогда мне хватило и первых обрывочных образов, застывших перед моими глазами объемными картинками осязаемой реальности. Тогда мне хватило тебя, самой острой и живой боли, вскрывшей все мои шрамы и затянувшиеся раны одним точным вымеренным ударом. Отрезвляющего ощущения ментоловой анестезии на всех кровоточащих рубцах и болевых каналах, ее красных нитей, алой пунктирной строчки на разорванных лоскутах моей агонизирующей сущности. Нет, они еще стенали, сочились рубиновой ртутью выжигающего яда, рвали и резали меня на куски вдоль и поперек, рубили кости и скручивали в тугие жгуты мышцы и нервы… Но впервые меня не перегибало и не бросало лицом в пол от желания взвыть и убиться. Она мне этого не позволила… держала до последнего.
Наполняла мою кровь своим черным эликсиром. Ширилась и питала мои раны новой и совершенной болью — болью, стимулирующей мои мускулы, тело и сознание абсолютной силой. И я больше ее не боялся, хотя и понимал, что ей будет мало меня одного. Рано или поздно она потребует своей жертвы за свой священный черный дар. И я не смогу ей отказать и тем более отступить, да и не захочу. Это будет всецело только мой выбор… мой и ТВОЙ.
Да, Эллис, да, моя девочка. Именно ТВОЙ. Рано или поздно ты это осознаешь сполна.
И я это сделаю, войду в ее бездонные топи с тобой на руках, и она поглотит нас навечно в эпицентре своей ненасытной черной дыры, как когда-то сделала со мной, с моей любовью к тебе, сделала меня собой.
Я знаю, милая, по началу это всегда страшно… но только в самом начале. Просто надо привыкнуть… совсем немного… привыкнуть, что она будет всегда, во мне, в тебе, в нас… будет нами одной единой пульсирующей болью, нашей общей болью… нашей вечной тьмой…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Остановить стремительный полет
Сейчас не в силах сломанные крылья.
Срываюсь в пустоту, на сердце лед…
В ресницах, вязью слез застывших, иней.
Спешила руку первой протянуть,
Ведь если падать, то в объятья неба…
Пока летели, мир могла перевернуть.
Из ада вырвать, как бы страшен не был.
Теперь шлет холод стрелы свои в грудь.
Скользит по венам ледяной заразой.
Так больно… Ты добей… Мне не вдохнуть…
Мольбой последней станет "Только сразу…"
©Вейланси
…Говорят, боль можно выбить болью?.. Или сделать невозможное? Сделать ее твоим союзником? Для кого-то боль — это источник нестандартного наслаждения, для вторых — муки, с которыми хочется покончить как можно быстро и незамедлительно одним щелчком взведенного курка или более болезненным вскрытием сонной артерии; для третьих — наивная попытка перекрыть ею другую, затереть, заглушить или задавить… для четвертых — возможность продержаться еще какое-то время, намеренно зажимая в пальцах ее оголенные высоковольтные провода и пропуская изо дня в день ее выжигающий ток по нервной системе и загрубевшим шрамам, по стальным нитям слившихся с твоей кожей швов. Иногда она бывает просто необходима, как живое напоминание, стимул, который заставляет твое мутировавшее сердце качать кровь по твоим неуязвимым артериям с той силой и скоростью, каким бы позавидовали даже самые здоровые люди.
Он никогда не позволял себе забывать, хотя и не помнил ни одного дня и никого, кто действительно смог бы ему помочь не думать и не вспоминать. Казалось все, чем он себя окружил за последние годы, включая людей — все без исключения напоминали ему об этом… напоминали о тебе.
Достаточно было взглянуть в чье-нибудь лицо напротив, не важно когда и при каких обстоятельствах, и оно активировалось само собой, на автоматическом уровне: запускало свои черные иглы под кожу с глубокой инъекцией (а временами и пункцией) черной вакцины, заставляя дышать ее болезненными парами, питать кровь своим особым видом допинга — мощнейшим стероидом черного эликсира памяти. Да, такое невозможно забыть, Тебя невозможно забыть, потому что ты и есть часть этого стимулятора, была и всегда им оставалась. И не важно на кого он смотрел, на Реджину или в глаза единственного сына, как раз с ними боль оживала вместе с зыбкой спиралью ненасытной тьмы как никогда: пульсировала, разгоняла свой ток по венам, питала сердечную мышцу смертельной дозой абсолютного наркотика, персонального транквилизатора, исключительного энергетика…
