Нет, он не стал скручивать мне руки и указывать на мое место в углу комнаты, мы оба перешагнули ту грань, через которую к прежнему положению вещей не возвращаются. Игры закончились, осталась одна голая правда с содранной кожей, и прикасаться к ней теперь боялись оба, я по крайней мере точно. Пусть я и продолжал рваться в надежде отобрать свое… ведь это совсем другое.
— Ты не имеешь права… Это тебе не принадлежит, — мне уже плевать на Кодексы и Протоколы, сейчас они для меня не более, чем эфиры испорченного воздуха — список правил долбанутых и помешанных на своих извращениях и садизме кучки конченных задротов, уверовавших в свою исключительность и недосягаемую неповторимость. Бл**ь, вы так зажрались от достатка и пресыщенной жизни, что уже не знаете, чтобы такого себе напридумать, лишь бы не сходить с ума со скуки.
И мне уже реально наложить, что обо мне думал Алекс и какие теперь выписывал диагнозы моему несостоявшемуся гению. Он зашел слишком далеко, не на свою территорию и прикоснулся к тому, к чему не должен был прикасаться никто кроме меня. У него были свои четкие границы допустимого, он обязан знать, что есть вещи, которые не попадают под его юрисдикцию, как и зоны личного пространства, которые он не имел никакого морального (и физического тем более) права переступать. ЭТО-НЕ-ЕГО-ТЕР-РИ-ТО-РИЯ.
— Сел на топчан, — новым безапелляционным "плевком" похолодевшего голоса в мои глаза.
Все попытки вырвать из его рук книгу и фотографии провалились с немощным треском. Он отбивал мой любой спонтанный и не просчитанный рывок практически без особого напряжения, попросту отмахивался, как от назойливой мухи или отпихивал, рукой-ногой, как того же глупого щенка, накинувшегося на ботинок хозяина спровоцированным нападением.
От его приказа резануло по легким и рвотным спазмом в желудке, выворачивающим наизнанку ледяным крюком. И все-таки у меня срабатывает на несколько секунд условный рефлекс. Не надолго, но достаточно, чтобы Алексу хватило выиграть несколько мгновений.
— Живо, твою мать. Не вынуждай повторять меня дважды, — четко, с расстановкой, выговаривая каждый слог и слово почти сквозь сжатые зубы сверхтерпеливого хищника.
Меня клинит всего ничего, примораживая к месту и замораживая часть оцепеневших мускулов с недавними импульсами. Кажется, меня даже слегка качнуло назад, как от невидимого удара. Мне не хватает каких-то пары секунд, чтобы успеть понять, что происходит и что делает Лекс, чтобы суметь хоть как-то это предотвратить.
Он просто разворачивается и идет к открытым дверям из комнаты, идет на выход с моими фотографиями. Меня выколачивает и подрезает по ахиллесовым сухожилиям, выбивает по коленкам и прямым идеальным рикошетом в затылок, но я делаю этот отчаянный рывок именно на рефлексе, не осознавая и не воспринимая, как за часть разумного решения.
— Алекс, бл**ь, стой, — и это рычал определенно не я.
Трясущиеся пальцы хватаются за дверную ручку изнутри, в жалкой попытке предотвратить уход Рейнольдза или просто не дать этой панели обрезать путь к твоим снимкам.
Наши взгляды скрещиваются, пока Лекс держит дверь с обратной стороны, намереваясь закрыть ее в любом случае.
— На кушетку, выбл**док, и ждать. Сейчас же.
Но это уже не срабатывает, слишком поздно, как и для меня, прозевавшего момент с возможностью подставить ногу в щель между дверной панелью и массивной коробкой косяка. Она захлопнулась прямо перед моим носом.
— Верни мне снимки. Алекс. Твою бл**ь, — последние бесполезные рывки?
Я едва не срываю голос и чуть не выбиваю самую слабую часть кисти руки — ребро ладони с мизинцем, долбанув со всего размаху кулаком по каменной поверхности деревянной доски. Еб**ь, она не то что не шелохнулась, даже вибрацией-отдачей от удара не прошила по моей коже.
— АЛЕКС.
Господи. Fuck. Боже.
Почти спотыкаюсь, но каким-то чудом не падаю со ступенек дверного крыльца на трясущихся ногах… медленно отступая, слезая вниз на каменный пол, беспомощно цепляясь взглядом за арочный косяк дверей и выискивая в бездушной линзе мини-объектива видеокамеры в ближайшем углу под потолком проблески присутствия кого-то живого и реального. Чего? Чьей-то милостивой души и человеческого сострадания?
Мне уже давно не было так страшно. Так нереально страшно и больно. До выкалачивающей дрожи, до физического приступа тошноты и панического удушья.
Трясущиеся руки сами тянутся к голове, пальцы впиваются в кожу скальпа, захватывая в кулаки нещадным рывком спутанные волосы.
Бл**ь, КАК ЖЕ МНЕ СТРАШНО. До такой степени, что уже попросту страшно даже думать, допустить в голову хоть одну маловероятную мысль или догадку. Обхватить живот руками, согнуться пополам, потому что стоять прямо нет ни сил, ни возможностей. Она режет меня, точит, подпиливает кости и выкручивает все кишки и внутренности, словно медленно или совсем очень скоро вывернет меня наизнанку, подденет крюками хирургических распорок до самого мозга костей. Я не знаю, как мне вообще удается сделать несколько мечущихся шагов… или это уже не я, потому что я не чувствую ни ног, ни себя самого — одна сплошная оголенная мышца с раскрытыми нервами и кровоточащими ранами… одна горящая пульсирующая боль чистая и безрассудная. Исполосованный и забитый неподъемными цепями хрипящий, подыхающий зверь. Ему не дали насладиться мнимым забвением, рванув за шкирку из стальных сетей добровольной клетки, заставив очнуться… взвыть от нового погружения ржавого затупленного скальпеля в загрубевшие шрамы-рубцы сердечной мышцы.
Как же так? Нет. Господи. Нет, пожалуйста.
Он же не сделает этого… Неужели он не поймет?..
Нет, нет, нет.
Еще более жалкий и отчаянный рывок к топчану, будто там действительно сконцентрировано средоточие нескольких параллелей — точка-излом, переход между реальностью и болью… твое незримое фантомное биополе, невидимые нити эфира забытых образов, чувств и агонизирующей любви Дэниэла Мэндэлла-младшего.
Только не сейчас, умоляю. У меня не хватит сил это принять, пережить… Я же свихнусь… Господи…
Но она продолжает меня душить, оплетая тонкими ледяными пальцами вокруг горла, затягивая шелковые алые ленты петля за петлей в легких, прошивающими узелками красной натянутой лески глубь надрывающегося сердца. Она содрогается под моей кожей мощными толчками, шоковым разрядом циркулирующего кровотока, окутывая плотными бинтами душного горячего савана и высасывая остатки сил и хрупкой воли. Это не просто дрожь или выбивающая лихорадка, меня буквально трясет, режет расплавленными лезвиями разъедающей кислоты. И я не могу вздохнуть в полную грудь, вцепиться пальцами изо всех сил и до ссадин на коже в матрац лежака. Я вообще не знаю, что надо сделать, о чем думать или каким чудом отключиться от реальности, чтобы остановить все это.
Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО МНЕ НАДО ДЕЛАТЬ…
"Дэн… пожалуйста" — молебный всхлип, то ли мой, то ли ее ослабевшего голоса, утроенной инъекцией инсулина в мои перекрученные от перенапряжения мышцы. Я не хочу. Но моя память меня не спрашивает, рвется из глубин взбесившегося подсознания, разрезает белыми скальпелями черные полотна заблокированных воспоминаний. Так просто, без каких-либо усилий? Как по щелчку пальцев психотерапевта-гипнотизера? Всего один элемент, знаковое слово или жест, и ты четко видишь ее трехмерные картины перед своими глазами, как ожившие кадры запущенной с чьей-то легкой руки забытой кинопленки.
