Уже засыпая, она услышала осторожное шлепанье босых ног по полу, выхватила из-под подушки револьвер.
– Шурка? Ты чего подкрадываешься?!
– Я не подкрадываюсь. Свечку-то затепли, что-то сказать тебе хочу!
Сонька зажгла свечу. Шурка стояла посреди комнаты, улыбаясь и кривясь одновременно.
– Софочка Ивановна, денежку тебе отдать хочу! Лишку я с тебя взяла!
⁂
Утром, собираясь на проверку, Сонька предупредила хозяйку:
– Слышь, Шурка! Ежели фараоны спрашивать будут про меня да про вчерашних гостей, лишнего не сболтни! Можешь сказать, что приходили какие-то мужики, водку пили, да граммофон слушали. А разошлись после часа ночи, поняла? Из дома никто не выходил. Ясно?
Гренадерша перекрестилась:
– Господи всемилостивый… Нешто правда на дело твои варнаки ночью ходили?
– Не знаю, и знать не хочу! – отрезала Сонька. – И тебе лишнее ни к чему! Поняла?
⁂
Пока шла перекличка, в рядах арестантов, живущих вне тюрьмы, пошел шепоток про убийство лавочника Никитина. Толком никто ничего не знал, но тюремщики бегали озабоченные, у многих арестантов спрашивали: где ночевал? У Соньки ничего не спросили, однако надзиратель поглядел на нее с подозрением: видимо, вспомнил, что разрешил ей вчера вечером не отмечаться.
Едва отстояв перекличку, Сонька быстрым шагом пошла за околицу – туда, где закопан был вчера железный ящик Никитина. На ходу придумала причину – на тот случай, если кто спросит: куда, мол, направилась? А травки поискать для настойки от женских болезней… Сама же беспокоилась о том, не выкопали ли мужики добычу, не перепрятали ли?
Не доходя до оврага, стала рвать первую попавшуюся траву, складывать в тряпицу. Зайдя за кусты, скатилась вниз – и наткнулась на Черношея: тот, услышав шаги, спрятался в кустах, да неудачно: жиденькими кусты оказались.
– А ну выходи, паскуда! Кому было сказано – неделю не подходим! И слово варнацкое друг другу дадено, забыл? Где лопата?
– А сама-то что приперлась? – огрызнулся Черношей. – И без лопаты я пришел, не бери на испуг! Просто поглядеть… Разговоры-то в посту слыхала?
– Слыхала. Мало ли что говорят. – Сонька обошла вокруг места, где был закопан ящик. Подсунула под пласт дерна руку, пощупала: ящик был на месте. Поправила дерн. – Пошли, пошли, пока кто-нибудь не увидел. Иди вперед, я чуть погодя!
Еще на крыльце Шуркиной избы Сонька услыхала мужские голоса. Обмерла, застыла на месте: неужто так быстро дознались? Однако нерешительность Соньке была не свойственна: пошаркав на крылечке обувью, зашла в избу как ни в чем не бывало. В ее комнате были гости: Шурка и двое надзирателей. Один рылся в постели Соньки, второй с любопытством рассматривал граммофон. Увидев Соньку, Шурка в голос закричала:
– Вот, Софья Ивановна, что деется-то! Пришли, шарют, про тебя спрашивают! Я им говорю: на проверке она! А они не уходят!
– Мадам Блювштейн? – шаривший в постели обернулся: – Жалоба на вас поступила, мадам! Соседи недовольны, что в избе полночи граммофон орал, кричали тут, песни пели…
Сонька улыбнулась: про песни вертухай напрасно сказал, никто вчера тут песен не пел.
Смело прошла к столу, поинтересовалась ехидно:
– А в постели у меня кого искал? Уж не Богданова ли?
Старший надзиратель крякнул, ногой подгреб табурет, сел напротив:
– Что за гости тут вчера были, мадам? Имена, клички?
– А вам-то что за дело, господин начальник?
– Что за дело, говоришь? Агафонов, обыщи-ка ее!
– Давно баб не щупали, господин начальник? – Сонька порадовалась про себя, что еще за околицей, завернув в тряпицу, спрятала револьвер Никитина. Она рванула на себе кофточку, под которой сверкнуло кружевное белье. – Ну, пощупай! А то милого моего в камере заперли, и пощупать некому!
Старший надзиратель чуть смутился, но быстро нашелся:
– Почему не по уставу одета, Блювштейн? Почему вместо халата статская одежда, белье? Кто дозволил?
– На проверки по уставу хожу. А так никому не должно быть дела до моего белья! Привыкшая я к нему. Что, в карцер за это посадишь, начальник? Не положено за это в карцер, я законы знаю!
Вертухай побагровел от Сонькиной наглости, стукнул кулаком по столу:
– Тут один закон – я! Как скажу, так и будет! И в карцер с «браслетами» загремишь, коли захочу!
– Ну, захоти!
– Мадам, откуда у тебя статская дорогая одежда? Граммофон? Фонарь тебе зачем? Это все денег стоит! Между тем ссыльнокаторжным денег иметь при себе не положено!
– На свечках сэкономила! – расхохоталась Сонька. – На свечки-то 30 копеек в месяц выдают, а я иудейка, мне ваши свечки православные ни к чему!
– Ох, договоришься ты у меня, Сонька! Сей же час говори: кто у тебя вчера был? Куда пошли гости твои?
Сонька поняла, что напор надо сбавлять. Схватилась за щеки, округлила глаза:
– Стало быть, верно на проверке про убийство говорили? Ну, тогда пиши, начальник: были у меня Пазухин, Черношей, Кинжалов да Марин. Только водки они столько выпили, что еле расползлись! Двое, по-моему, под забором так и спали.
– В усмерть упились! – вставила слово и Шурка-Гренадерша. – Как будто последний день на свете живут!
– А ты помолчи пока! – рявкнул старший надзиратель. – Сонька, о чем разговоры шли?
– А чего это вы меня, господин начальник, как девку подзаборную, кликаете по имени? – взъярилась Сонька. – О чем пьяные мужики говорят? О бабах, кто с кем живет. Кто за что на каторгу пришел – да не помню я, господин начальник!
С тем «следствие» и ушло. Пригрозив, ежели что, вернуться.
⁂
Убийство на каторге – вещь обыденная. Редкий день в островной столице не хоронили людей с проломленными головами, задушенных и отравленных. Но обычно это был, по выражению тюремного и полицейского начальства, «совсем дрянной народишко». Смерть богатого лавочника Никитина выходила из ряда вон.
Первой весть об убийстве принесла в пост сожительница жертвы, лишь за несколько дней до этого сменившая лавочника на другого мужчину. Пожив с ним неделю, разбалованная Никитиным бабенка поняла, что все мужики одним миром мазаны.
– Мой-то лавошник побьет сгоряча да спьяну, а потом гостинцами осыпает, – рассказывала она товаркам. – Ну, и ушла, дура, к приставу – тот давно сманивал. Думаю себе: мужчина солидный, начальство как-никак. А ён еще хуже оказался: тоже водку трескает, за волосы таскает, а потом вместо гостинцев «холодной» грозит. Думаю себе – повинюсь перед Никитиным, авось обратно примет! Утром пошла, гляжу – дверь прикрыта, но не на замке. Захожу – батюшки! Лежит мой Никитин поперек избы, язык вываленный, синий, на шее шнурок затянут. И рубаха вся в кровишше. На потолок глянула – у Никитина там казна была спрятана – доски сорваны, яшшика нету! Ну, я в полицию…
