Коротко посовещавшись, доктора решили положить болящую в процедурную: сие помещение все равно не использовалось по прямому назначению из-за отсутствия в лазарете множества медикаментов. Не упоминая о том, что в процедурную до сих пор выносили умерших пациентов, дожидавшихся своей очереди на захоронение, ей было объявлено об этой милости.
Двери в процедурной не было, и без конца мелькающие в коридоре люди, а также заглядывающие к «барыне» зеваки раздражали Соньку. К тому же ночка у нее выдалась тяжелая, и она слабым голосом попросила доктора Перлишина о дополнительной милости: разрешить повесить в дверной проем занавеску. Разрешение было моментально дано, и лазаретный фельдшер, пыхтя, завесил дверной проем старой нечистой простыней.
Хотя простыня довольно часто шевелилась, и в щелке появлялись чьи-то любопытные глаза, ткань давала какое-никакое ощущение изоляции и позволяла аферистке сосредоточиться на вопросе, не дающем ей покоя: что произошло в доме убитого и ограбленного Лейбы Юровского? Почему об этом ограблении до сих пор никто не знает?
Запланированного Сонькой пожара не произошло, это было ясно как день. Но почему тогда Сима Юровская не подняла тревогу? Неужели она с детьми до сих пор не может выбраться из своего заточения в кладовке? И почему никто не обвиняет ее, Соньку, в этом ночном налете – ведь ростовщик ее явно узнал и громко называл ее имя! Как ни беспокоилась насчет всего этого Сонька, усталость и ночное напряжение все же взяли верх, и она забылась тяжелой дремой.
А пост Александровский загудел только к вечеру. О налете сообщили дети ростовщика. Перепуганные и оголодавшие, они выбрались из кладовки и пошли попросить хлебушка у соседей. И сообщили тем, что Полкан во дворе лежит и не шевелится, что папка на полу не просыпается с вечера, а по его лицу бегают крысы и что-то едят в его разбитой голове. Не вылезает из кладовки и запертая там мамка. Она то спит, то плачет. Когда не спит – сосет палец, раскачивается и что-то бормочет. Первопричиной всего этого дети назвали ночной визит двух страшных дяденек, которые привязали папку к стулу, а их с мамкой загнали в кладовку. И еще дяденьки порушили избу, облили все керосином и выломали из пола доску…
Сосед-поселенец пошел полюбопытствовать, и, едва заглянув в дом, помчался с докладом в полицию. Снова открылось следствие, руководимое фон Бунге. Нашло оно немного: сосущую палец бабенку и совершенно пустой сундук. Приглашенный слесарь, слазив в подполье, с секретом разобрался быстро: при попытке взлома сундука его дно распахивалось и вновь закрывалось, являя грабителям совершенно пустой ящик. А то, что лежало в сундуке, сваливалось под пол.
– Найденыша покойного работа! – вынес вердикт слесарь.
Проверка тюрем выявила исчезновение арестанта из отпетых – Митьки Червонца. Снова вспомнили про Соньку – но у нее на сей раз было железное алиби, подтвержденное доктором Перлишиным.
Сима Юровская тронулась умом. Все попытки расспросить ее о ночных «гостях» заканчивались истерикой либо кататоническим ступором
[98]. Никаких утешительных прогнозов на ее счет островная медицина не делала.
Все это рассказал Соньке заглянувший к ней Сема Блоха. Прослышав о новой пациентке в женском отделении, он улучил момент, когда весь медицинский персонал был срочно вызван полицией в дом Юровских, и, опираясь на палку, пошел разыскивать старую подельницу.
– Ну, здравствуй, Софьюшка! – Блоха бесцеремонно плюхнулся на ее койку.
Вскрикнув от неожиданности, та приподнялась на локтях, уставилась на посетителя безумными глазами. Она, конечно, ожидала не его, а полицию…
Постепенно испуг прошел, Сонька снова улеглась, натянула до подбородка одеяло, пропахшее карболкой.
– Здравствуй, говорю! – криво усмехнувшись, повторил старый вор. – А я слышу – знакомая вроде в лазарете появилась – дай, думаю, навещу! Извини, Софья, что без гостинчика явился – да где его взять-то? Это ты у нас, слышно, богатой стала. Деньгами разбрасываешься: аж два червонца на нужды лазарета пожертвовала! Вот и получила за это отдельные «хоромы»… Что ж, доктора – тоже люди, тоже есть-пить желают…
– Здравствуй, Семушка! Ты меня не попрекай: с меня столько кровишши вытекло, что еле живую сюда привезли. Тут последнее отдашь…
– Последнее, говоришь? – Вор поморщился, помассировал рукой заживающую ногу. – А народишко болтает, что ты в православие собралась перекинуться, попу длинногривому посулила на нужды церкви толику от своих достатков пожертвовать.
– Ну и что, что обещала? Значит, так надо было! – не желая обсуждать эту тему, Сонька отвернулась к стене, пальцем дотронулась до плохо выбеленных бревен стены.
– Кто ж спорит? – почти весело согласился Сема Блоха. – Надо так надо! А про последний ночной разбой в посту слыхала?
Он коротко рассказал про то, что и сам недавно узнал: про убийство Лейбы Юровского, про его спятившую жену…
– Люди говорят, что Митьку Червонца нигде найти не могут, – закончил рассказ старый вор, с насмешкой поглядывая на Соньку. – И что его это рук дело. А ты как полагаешь, Софьюшка?
– Мне-то откуда знать? – Сонька бросила на посетителя быстрый взгляд. – Я со вчерашнего вечера не в себе была, из избы не выходила…
– Ну, не выходила и не выходила, – согласился Сема Блоха. – И Митьку Червонца давно, поди, не видала?
Сонька промолчала.
– М-да, вот народец у нас злой какой! – вздохнул Сема Блоха. – Никитина, слышь, когда жизни лишили и убивцев поймали, один из них, Пазухин, на тебя ведь показывал. Подельщицей называл, июда! Между прочим, Софья, это я каторге поклонился, корешков своих, «иванов», попросил потолковать с неразумным. Они и потолковали, по-нашенски. Пазухин-то и образумился!
– Спасибо, Семушка.
– Спасибо, говоришь? «Спасибо» – это такая штука, Софья, что в карман не положишь, в стакан не нальешь! – вздохнул вор. – Я полагаю, что к Комлеву-то ты сходила, поклонилась рублевиком, чтобы помягче он со мной обошелся, а? А то ведь доктора днями мне осмотр устроили, неделю мне дали для окончательного заживления раны, да и пожалуйте на «кобылу», говорят…
– Ты же еще с клюкой ковыляешь, из лазарета не выписанный!
– Кому печаль? Только мне, как я погляжу… Так что, не нашла времени насчет меня побалакать, что ли? Или не нашлось для старого знакомца пары рублишек, а? – Взгляд у Блохи стал жестким, смотрел он на Соньку вприщур, поигрывал самодельным костыликом. – А может, недосуг тебе, Софьюшка, все это время было? Не до старых друзей? Али весь «слам» на лазарет пожертвовала?
– Схожу, непременно схожу, Семушка! – Сонька прижала руки к груди. – Вот чуток полегче станет, и схожу, поклонюсь Комлеву!
– Не опоздаешь, подруга? А то ведь все недосуг тебе, жить торопишься! Вот и Митька Червонец ко мне днями заскакивал, совета просил. Зовет меня, грит, твоя подруга Сонька на дело. И темнит, мол, при этом, адресок для «скока» не называет… Ну, теперя-то с адреском все понятно – детишек у Лейбы много, мог Митька и отказаться грех на душу брать! Что, не так, Софья?
