Сад, разбитый еще в 1810 году по приказу Дюка де Ришелье для обрамления его резиденции, наполнялся гуляющей публикой только по вечерам. В жаркий полдень он был практически пуст – лишь редкие прохожие искали здесь прохладу на тенистых аллеях.
Наконец Сонька дождавшись своего «клиента» – одинокого одышливого толстяка в чесучовой тройке – и принялась горько плакать. Толстяк не мог пройти мимо – он тут же присел рядом, принялся расспрашивать и утешать «гимназистку», гладить ее по головке.
– Да шо вы ко мне пристаете, господин хороший? – вдруг в голос закричала Сонька, дергая за тайную ниточку на своем платьице. – Оставьте меня жить! Помогите, люди добрые!
На глазах опешившего толстяка платье на плечах и груди «гимназистки» тут же лопнуло и повисло лоскутами. Толстяк попытался было встать со скамейки – но тут же из кустов, как черт из табакерки, выскочил усатый городовой. Ему было продемонстрировано «порванное» платье и трусики – тоже заранее чуть порванные и моментально Сонькой полуспущенные. Городовой взял толстяка за шиворот и вознамерился тащить в участок, куда тому попадать совсем не хотелось. «Недоразумение» обошлось доброму толстяку в восемь рублей – пять рублей девочке за «обиду, порванную одежду и молчание» и три рубля городовому – чтобы тот поверил в недоразумение и отпустил.
А Сонька в кустах переоделась в обычное свое платье и побежала возвращать долг отцу, не скрыв от него способа своего заработка. Старый Лейба долго хохотал и приговаривал:
– Я ж тебе говорил, Софочка: внутри голова гораздо ценнее, чем снаружи!
Вспомнив свою первую аферу, Сонька невольно улыбнулась. И решила про себя, что непременно что-нибудь придумает и на сей раз. Придумает и убежит с этого проклятого острова. И «слам» непременно сохранит!
⁂
…Они с Шуркой уже собирались ложиться спать, когда в дверь заколотили. Вооружившись неизменными вилами, Гренадерша пошла в сени, и после долгих переговоров открыла. Как оказалось, к ним прибыл посланец каторжанской «головки», состоящей из самых отпетых и безжалостных варнаков, нахальный и гордый своим поручением глот. Пройдя в избу, посланец со значением перечислил несколько имен наиболее страшных и всесильных варнаков и бродяг, а под конец озвучил причину своего появления. Каторга приглашала Соньку на сходняк.
– Что, прямо в ночь? – удивилась и немного испугалась Сонька.
– Мне велели, я передал! – цыкнул зубом глот и попытался спереть Шуркину сковородку, висящую на стенке. Возмущенная Гренадерша отставила вилы, схватила нахала за шиворот и буквально вынесла его за порог, швырнула куда-то в темноту.
– Там жди, поднарник! – сурово велела она, хотя тоже испугалась.
Пренебречь приглашением было немыслимо. Не ожидала Сонька от столь неожиданного внимания каторги к своей персоне ничего доброго. Догадывалась она и о причине вызова. Однако делать было нечего. Слушая охи и причитания Гренадерши, Сонька оделась, вышла на крыльцо, позвала посланца:
– Эй, где ты там?
– Здеся, здеся! – откликнулся глот. – Так пойдешь?
По пути в острог Сонька твердила про себя как молитву: она должна обвести этих тупых и недалеких арестантов вокруг пальца – а иначе какая же она Сонька Золотая Ручка, аферистка и мошенница высшего воровского разбору?
Солдат караульной службы, дремавший в будочке у ворот острога, узрел ночных посетителей. Однако предпочел отвернуться и ничего «не заметить». Караульщиков и надзирателей ночью в острог и тройное жалованье не заманило бы.
Провожатый глот предупредительно отворил перед Сонькой набухшую от сырости дверь второго «нумера», и на нее обрушилась волна спертого зловония. Под ногами зачавкала вечная жидкая грязь. При виде посетительницы камера, как по команде, разом смолкла, и даже самые завзятые «мастаки» побросали карты.
Кое-где на нарах чадили плошки с растопленным свиным жиром. Осмотревшись в полумраке, Сонька приметила нары, на которых горело несколько свечей, и смело направилась в ту сторону. Встала перед широким помостом, на котором в самых живописных позах развалились могущественные «иваны». Сонька, знающая местный этикет, неглубоко поклонилась и выпрямилась, переводя быстрый взгляд с одной физиономии на другую.
Цвет каторги ужинал. «Иваны», все как один в серых плисовых штанах, заправленных в короткие сапоги с «музыкой»
[106], в косоворотках с расшитыми воротниками и лаковых картузах с надломленными короткими козырьками, делали вид, что не обращают на посетительницу своего внимания. На чистом рушнике были разложены кружки нарезанной ниткой колбасы, сало, почищенные и залапанные нечистыми пальцами вареные яйца, ломти белого хлеба. «Казенку», как и было принято на каторге, пили не из стаканов либо стопок, а из домашних чашек с отбитыми ручками.
Глоты, окружавшие арестантский «олипм», провожали голодными глазами каждый кусок, который «иваны», не торопясь, отправляли в заросшие бородами рты. Иногда чем-то не понравившийся кусок отлетал в сторону, где тут же вспыхивала схватка за каждую подачку.
Сонька убедилась, что ничего хорошего она нынче тут не услышит. Во времена дружбы с Семой Блохой самые уважаемые каторжане почтительно приветствовали королеву аферисток, усаживали на лучшее место, улыбались и всячески выказывали ей свое расположение. Сегодня было не так – но ничего поделать она уже не могла. У нее оставалось единственное «оружие» – быстрый ум, да еще острый язык.
Видя столь явно демонстрируемую холодность, Сонька поклонилась еще раз и пошла в атаку:
– Хлеб да соль, люди добрые! Вы меня звали, уважаемые, я пришла! Ежели не вовремя – скажите, в другой раз приду…
Только тут ее «заметили». Швырнув кусок колбасы в толпу глотов, «иван» Московит с деланым удивлением повернулся к остальным:
– Люди, кто-то тут вроде вякнул? Аль мне послышалось?
Начиналась жестокая игра с непредсказуемыми последствиями.
– И голос вроде знакомый, – поддержал игру другой «иван» по кличке Костыль. – Вроде как Соньки Золотой Ручки голос-то…
– Померещилось тебе, Костыль! – хохотнул третий. – Сонька – известная «аристократка» и «фармазонша»
[107] высшей пробы, а не «мокрушница»!
– Была я Сонькой Золотой Ручкой и помру ею! – прервала их Сонька. – От самых уважаемых людей я эту кличку получила – не вам и лишать меня ее, насмешки надо мною строить!
Не ожидавшие такого отпора, «иваны» переглянулись. Наконец, Московит спросил:
– Так ты хочешь сказать, что «масть»
[108] не меняла? А кто тогда Пазухина, Марина, Кинжалова и Кривошея полиции сдал? Кто Митю Червонца в тайге с пулей в голове оставил? С чьего поганого шепота Сему Блоху засекли насмерть?
