– Значит, вы без жалости убили Жердяева, а еще раньше отравили продукты! – рука Агасфера плотно обхватила рукоятку маузера. – И видимо, лейтенант Такахаси Каору считает это цивилизованным способом ведения войны?
– Вот как! – услыхав свое настоящее имя, японец впервые удивился. – Вы и в мой саквояж успели залезть, господин барон? Мне придется переписать кое-что из вашей характеристики…
Закончить японец не успел: прогремели выстрелы. Агасфер стрелял в него, не вынимая пистолета из ящика стола. Три пули, попавшие в левое предплечье и грудь, отбросили японца назад. Однако, даже будучи серьезно раненым, он не потерял самообладания. Падая, японец успел вытащить откуда-то из-за воротника нечто похожее на стальную звезду с ладонь величиной и попытался метнуть ее в Агасфера. Но тот уже вскочил на ноги с маузером в руке. Четвертая пуля вошла Ямаде в левый глаз, и боевая четырехлепестковая звезда «сюрикен» упала на стол перед Агасфером.
Агасфер присел на корточки и, положив дымящийся маузер на пол, пощупал сонную артерию на шее японца. Затем выпрямился, закрыл дверь в конторку, вышел из цеха и быстрым шагом направился к Демби, неся в руке «сюрикен».
Опустив подробности, он сообщил ему главное: продукты, которыми фактория снабдила добровольцев, отравлены. А японца он был вынужден застрелить.
– Георгий Филиппович, надо срочно посылать гонца вслед за отрядом! Кого-нибудь из охотников, я думаю…
– Вчера вечером и сегодня утром я глаз не спускал с вашего японца, – пыхнул трубочкой Демби. – И выходит, совершенно напрасно! Он действительно помогал таскать мешки с мукой и упакованное мясо к баркасу. Чертов самурай! Насчет гонца вы правы: отряд надо попытаться догнать… Я отправлю Борзенко, он мужик проворный и хорошо знает местность. Действуем!
Ретроспектива 14
(зима 1894 г., о. Сахалин)
Загремел дверной замок, послышалось недовольное бормотанье вертухая. Завизжав обледенелыми петлями, дверь камеры широко распахнулась. Сонька Золотая Ручка, не открывая глаз, поглубже зарылась в постеленное на нарах тряпье, натянула тулуп до самого носа, пытаясь согреть дыханием охватывающие запястья браслеты кандалов. Но браслеты были тяжелы
[110], одиночная камера почти не отапливалась, и холод от металла оков проникал в кровь, вызывая дрожь во всем теле…
Клубы морозного воздуха мгновенно заполнили маленькую камеру, вытесняя жалкие остатки тепла, скопившиеся с вечера. Не вылезая из-под тулупа, Сонька грубо, по-мужски выругалась:
– Чего надо, мать твою так и раз эдак? Дома, небось, дверь зимой прикрываешь, начальничек сраный! Опять фотографироваться? Шоб вы все подавились этим аппаратом, как я вашей пайкой!
Надзиратель хихикнул:
– Арестованная Блювштейн, на выход! С вещами, в канцелярию – марш!
– Куда меня переводят? – Сонька по-прежнему лежала неподвижно.
– Там скажут, не задерживай! Али хворостину взять, чтобы пошевеливалась?! – пригрозил надзиратель.
– Шоб вам всем сдохнуть, а тебе первому! – Сонька с кряхтением стала выбираться из своего теплого гнезда. Надела поверх двух платьев и халата с бубновым тузом – все это она не снимала с осени – тулуп. Потуже замоталась в него, подняла воротник и неверными шагами пошла к выходу.
В тюремной канцелярии навстречу ей поднялся незнакомый чиновник. Остановил жестом Соньку, кивнул куда-то в сторону:
– Сначала к кузнецу, мадам!
Повернувшись, она увидела кузнеца. Сколько раз этот же кузнец вместе с ней принимал участие в фотографировании…
– Тулуп снимай и садись, кума, на пол! – весело поприветствовал ее кузнец. – Сымать сейчас твое «украшение» стану. Солдат-то не надо звать, чтобы держали? Клади левую руку на наковальню!
Выбив зубилом и тяжелым молотком заклепку, кузнец велел переменить руку. Еще два удара – и вторая заклепка, зазвенев, отлетела на пол. Кузнец взял щипцы, слегка разогнул браслеты, и Сонька, наконец, вынула из них вялые, ставшие непослушными руки.
– Вставай, кума! Со свободкой тебя, как говорится! – кузнец легко поднял Соньку за шиворот, толкнул к столу начальства. – Спасибо хоть бы сказала…
Сонька рассматривала свои руки как нечто чужое, инородное, как сквозь сон слушала бубнеж незнакомого тюремщика:
– Арестованная Блювштейн, слушай внимательно: согласно распоряжению его высокопревосходительства Приамурского генерал-губернатора, генерала от инфантерии Гродекова и приказу по управлению островом Сахалин его высокопревосходительства губернатора Сахалина Ляпунова срок твоего заключения под стражу отменен с сего дня… Учитывая тяжесть понесенного наказания и глубокое раскаяние в содеянном, согласно жалобам и всеподданнейшим заявлениям вышеупомянутой Блювштейн, его высокопревосходительство губернатор Сахалина соизволил издать распоряжение за нумером… о досрочном перечислении ссыльнокаторжной Блювштейн в категорию ссыльнопоселенцев… Довести до сведения упомянутой Блювштейн, что при условии ее примерного поведения и отсутствия нарушений Уложения о наказаниях срок ее пребывания в упомянутой категории без права выезда с острова Сахалин может быть значительно сокращен. Выдать Софье Блювштейн полагающееся денежное довольствие за фактическое пребывание под стражей в размере 11 рублей 20 копеек. Подписано: губернатор острова Сахалин Ляпунов, правитель канцелярии военного губернатора Марченко… Ты все поняла, Блювштейн?
Помолчав, Сонька, не поднимая головы, глухо спросила:
– Я могу идти?
– Да-да, разумеется! Тока распишись – здесь и тута. Причитающееся тебе денежное довольствие, согласно этому распоряжению, получишь у артельщика канцелярии. Свободна, Блювштейн! Свободна, я тебе сказал! – повысил голос до крика тюремщик: – Пошла отсюда!
По улицам поста мела злая низовая поземка, искала в тряпье малейшую щелочку, чтобы забраться под одежду, застудить, заморозить человека…
Запахнув тулуп, обмотав голову тряпьем, сгибаясь под порывами ветра, Сонька не шла – ползла к Шурке-Гренадерше. Доковыляла, принялась стучать в дверь ногами в стоптанных «котах». Стучать пришлось долго, наконец, в сенях что-то громыхнуло, звякнуло.
– Кого там носит? – послышался Шуркин недовольный голос.
– Открывай, Шурка!
Загремели засовы, дверь приоткрылась, в щели показался моргающий Шуркин глаз и прядь седых волос.
– Носит вас… Иди своей дорогой, убогая! Самой жрать нечего, Бог подаст!
– Шурка! – Сонька из последних сил заколотила в доски правым кулачком – левая рука пугающе болталась как тряпка. – Это же я, Софья…
– Сонька? – Дверь приоткрылась пошире, затем и вовсе распахнулась. – Софочка Ивановна, Господи, а я тебя и не узнала! Заходи, заходи, родная! Совсем постарела, Господи! Не признала я тебя ведь поначалу – что тюрьма с человеком делает-то! Выпустили, никак?
