– А вот водочки принесла, да закусочку к ней, родимой! И еще кое-что, милый! – Сонька шлепнула по столу оставшимися червонцами, скрученными в комок. – Не сердись, касатик, долго ждать пришлось, пока до нычки своей добиралась – люди же кругом!
Богданов мгновенно успокоился, пошелестел ассигнациями, но брови все же нахмурил.
– Что, маловато, Степушка? Так это ж не все! Надо будет – в другое место пойду, третью нычку вскрою, пятую! Заживем, Степушка!
Что-то проворчав, Богданов велел сожительнице раздеться, долго щупал ее одежду, ища заначку. Даже бинт размотать хотел, но нюхнул и сплюнул. Сонька же не дура! Попросила санитара в лазарете помазать бинты чем-нибудь повонючее – знала, что не переносит Богданов дурных запахов. Велел он ей обмотать бинт чем-нибудь поплотнее – чтобы аппетит не портился.
Выпив, Богданов совсем расслабился, на Соньку глядел почти доброжелательно. Вслух только опять жалел, что постарела та в тюрьме быстро. Неаппетитная в бабьем смысле стала…
Сонька делала вид, что не обижается, хохотала, обещала пудры да румян купить, ежели милый позволит, конечно! Только ревновать ее потом к другим мужикам не станет ли?
Богданов загыгыкал:
– Старую собаку хоть медом намажь – громче тявкать не станет! Гы-гы…
Погоди, стервец полудурошный, кипела внутри Сонька, продолжая улыбаться и выпивая через раз по полстопочки. Погоди! Все тебе отольется, поганец, дай только срок.
На следующее утро, похмелившись, Богданов пошел за покупками. И Соньку с собой взял – чтобы, значит, ежели он переберет где – за денежками бы следила, да домой его доставить помогла.
Про большую казну пока не поминал – видимо, успокоился: дойдет черед и до всего Сонькиного «приданого»! А после выдачи Сонькой первой нычки не только доверять ей стал больше – прислушивался даже к ее осторожным советам.
Торговлишку открыть какую? А зачем, Степа? Торговля дело хлопотное. Товар добывай, глаз с вороватых приказчиков не спускай. А сторожа где надежного взять? Возьмешь, а он ночью ломиком по замку, и поминай как звали!
– У меня? У Богданова? Не посмеет! – стучал тот кулаком по столу. Но в конце концов согласился: – Квасная лавка? Тоже дело…
В следующий раз Сонька напомнила Богданову – про корсаковский «кафе шантан». Сомневался, дурень тупой, пока не принесла ему добытый у приказчика из лавки Есаянца альбомчик со срамными картинками. А там на пышных рисованных бабищах только бантики какие-то были да чулочки. Богданов аж слюну пустил: но все же усомнился: в Корсаковском посту все можно было, а можно ли такое устроить тут, в каторжанской столице, под носом у губернатора?
– Все можно, Степа, коли денежки имеются! Ты только мне доверься, а я уж похлопочу, не сомневайся!
Доверился. Сонька одного только боялась: чтобы не поймал ее тяжелый взгляд, не услыхал проклятья, шепотом ему в спину пускаемые.
В таких вот «веселых» хлопотах и тяжелых запоях Богданова пролетел остаток зимы, протянулась длинная сахалинская весна, прошмыгнуло короткое лето. А осенью Богданов – то ли сам вспомнил, то ли нашептал ему кто – снова стал заговаривать о «приданом». Опять Соньку в кулаки брать стал.
Хорошо хоть снег той осенью рано выпал, метели с середины октября пошли одна за другой. Вот и развела Сонька руками: что ж ты раньше не напомнил, милый? Теперь до весны ждать придется, пока снег в тайге стает.
Впрочем, что горевать-то, ежели у нее еще кое-что припрятанным осталось? Да и от водочки, которой она потихоньку в квасной лавке подторговывала, доходец изрядный образовался!
А сама для себя решила: все, Степушка! Как в Одессе говаривали, тебе на кладбище второй год прогулы пишут, пора и честь знать. Тем более что с новой навигацией решила она с Сахалина уехать: начальство тюремное слово сдержало, получила она выданный начальником Тымовского округа паспорт – как крестьянка из ссыльных Рыковского селения Шендель Блювштейн.
Настоящий паспорт, не от сахалинских «блинопеков»
[111], не на коленке сделанный! Номер паспорта Сонька наизусть выучила: № 2998–1898
[112]. Богданову о паспорте не сказала ни звука, отдала его до поры до времени на хранение доктору Перлишину.
Ну а Богданов – что Богданов? Придет его время – она и без калия циана управу на него найдет! Редко в какой избе на Сахалине в те времена не лежал в заветном месте корешок борец-травы. А у Соньки даже настоечка борца, готовая уже, у Шурки-Гренадерши хранилась. Одно плохо было с паспортом: он ограничивал место проживания Соньки Сибирью. В Европе, стало быть, был недействительным…
Глава пятнадцатая
(июль 1904 г., Маока, о. Сахалин)
Появление на фактории в Маоке японцев караульный элементарно проспал.
Стоял жаркий августовский день, однако ветер над волнами Татарского пролива был прохладен. Баркасы выходили на морское дежурство на весь день, и еду дозорным выдавали сухим пайком. Семен Дерюгин, назначенный в этот день для наблюдения, тайком захватил с собой фляжку с самогоном, и в обеденное время ополовинил ее.
Укрывшись от ветра под бортом, Семен подложил под голову свернутый бушлат и глядел в бездонное светло-голубое небо, по которому скользили высокие облака. Изредка тяжело вздыхал и, как многие, размышлял о том, когда все это кончится. Пространство пролива было пустым. Легкая волна ритмично поднимала и опускала баркас, стоящий на якоре, вместо которого рыбаки использовали большие камни.
Уснул он незаметно, и проснулся уже тогда, когда на баркас легла тень от подошедшей на малом ходу канонерской лодки «Тацута». Он рывком сел на скамью, моргая слипшимися со сна ресницами и соображая – не чудится ли ему скользящий совсем рядом серый в разводах борт боевого корабля.
С борта на него смотрели смеющиеся азиатские лица. Люди с канонерки что-то кричали ему и махали руками. Когда ют канонерки поравнялся с баркасом, Семен услышал ровный тяжелый гул машины. Бурун, поднятый винтами корабля, закрутил баркас на месте. Не отрывая глаз от юта канонерки, Дерюгин принялся торопливо вытягивать веревку с якорем. Когда камень глухо стукнулся о дно баркаса, Дерюгин взялся за весла и поплыл к причалу следом за кораблем.
Бурун за кормой канонерки упал, смешался с волнами. Матрос на носу судна, держа обеими руками лотлинь, монотонно выкрикивал что-то по-японски. Когда до берега оставалось совсем немного, он издал предостерегающий крик, и за кормой «Тацуты» снова вскипел пенный бурун: винты канонерки закрутились в обратном направлении, тормозя судно. Одновременно послышался грохот якорной цепи.
