– Я даже не знаю – каким стал мой сын, Ху… Я, наверное, и вправду настоящий бен-дан: много лет назад испугался местной революции
[92] и отправил сына в Европу. А там сначала началась Великая война
[93], потом эти перевороты в России… Нет, я никогда больше не отпущу Андрея от себя!
– Не зарекайся, Берг! – криво усмехнулся Безухий. – Дети вырастают и идут по жизни своим путем. И старики, вроде нас с тобой, ничего не могут с этим поделать, мой старый друг!
Разговор друзей прервали настойчивые гудки паровоза. Берг положил руку на плечо Безухому Ху, призывая того к молчанию. Прислушались.
– Четыре гудка, Ху. Это значит, что наш состав подъезжает к опасной зоне. Нас могут обстрелять.
– Кто это может быть, Берг? Красные партизаны? Анархисты? Американец ничего не говорил по этому поводу?
Агасфер усмехнулся:
– И говорил, и карту местности показывал! По-моему, где-то здесь зона ответственности атамана Семенова. Его основные силы покинули Читу, но разъезды конников продолжают контролировать железную дорогу из Приморья. Рассчитывают пощипать богачей, которые ездят из Владивостока в Читу на зафрахтованных паровозах. Так что давай-ка задвинем дверь! Лучше посидеть немного без воздуха и в темноте, нежели словить случайную пулю!
Глава четырнадцатая
Думы атамана Семенова
(Чита, 1920 год)
Атаман проснулся в свое обычное время – около семи часов утра. Из смежной со спальней комнаты доносился привычный рокот разговоров вполголоса. Пробуждения Семенова ждали многие.
Но он не спешил. Опершись на локоть, достал из-под подушки лежащую рядом с револьвером затрепанную записную книжку с заложенным в нее карандашом, насупился и принялся за ежедневную «бухгалтерию». Несколько раз помянул недобрым словом японского полковника Хитоси Куросаве, который возглавлял при ставке Семенова органы информации и разведки японской армии. Вырвал-таки, косоглазая харя, немалое количество золотых слитков. А что поделаешь? Семенов, передавая золото, вынужден был сказать следующее:
– Сегодня меня окружает красная революционная армия. Однако прошу непременно передать господину генералу, что ни при каких обстоятельствах я не сложу оружия и намерен вскоре повернуть ход событий в свою пользу. Ну, а пока… Пока не смогла бы японская армия до наступления этого времени взять у меня золотые слитки на хранение?
Разумеется, тот только радостно оскалил крупные лошадиные зубы. Такому дай волю – он и все прибрал бы «на хранение».
Закончив одному ему ведомые подсчеты, атаман спрятал книжку под подушку и снова раскинулся на кровати, подложив под тяжелую седеющую голову сцепленные в замок руки.
Ничего, господа! Радуйтесь! Только и атаман не дурак, чтобы последнее отдавать. Знали бы вы, сколько этого «последнего» еще осталось у него в надежном хранилище бывшего Купеческого банка, под надежной охраной проверенных казачков!
Впрочем, надежа надеждой, а уходить из Читы пора. Ох как пора! Но главное – не суетиться, не показывать личному составу свою озабоченность, а паче чаяния – страх. Нынче же после обеда, благословясь, и начнем!
Среди приглушенных почтительностью басов и баритонов в приемной Семенов легко различил заливистый смех и громкие возгласы супруги. Вот уж у кого ни почтительности, ни хотя бы показного уважения к главкому! Атаман невольно улыбнулся, вспоминая недлинную историю знакомства с Машей.
* * *
Война войной, а на «физиологию», как говорится, человек слаб: никогда о ней не забывает. Вот и недавно, в суматохе военных буден, в одном из штабов атаман встретил девушку, исполнявшую там обязанности ремингтонистки. Ну, чего, казалось, особенного? Проходя мимо, с удовольствием поглядел на точеную фигурку, довольно тронул желтым от никотина пальцем левый ус – подивившись про себя, как ловко порхают над круглыми клавишами «ундервуда» пальчиками, – и прошел мимо, не сказав ни слова. Через несколько дней, собираясь в тот же штаб, атаман по дороге неожиданно для себя самого велел шоферу остановиться возле стайки цветочниц у моста. Полуобернувшись к адъютанту, есаулу Владимиру Торчинскому, мотнул головой:
– Не в службу, есаул, купи-ка букетик поприличней. Да не отбирай, а купи, – хмыкнув, уточнил Семенов.
Когда проворный есаул вернулся, с некоторым недоумением протягивая атаману пахучий букет, тот пояснил:
– Барышню одну в штабе давеча видел – вполне соответствующая!
Теперь уже почтительно хмыкнул тридцатипятилетний генерал Нацвалов. Николай Георгиевич входил в ближайшее окружение Семенова, был начальником штаба Особого маньчжурского отряда – личной гвардии атамана:
– Имеете в виду Марию Михайловну Терсицкую, ваше высокопревосходительство? Достойная девица, ничего не скажешь! Родом из Харбина, если не ошибаюсь. Отец ее из старообрядцев. Училась в Токио, и вот этакий бутончик к нам занесло, хм…
Семенов букет понюхал, прищурился на Нацвалова:
– Что-то ты больно много знаешь о моих симпатиях, Николай Георгиевич… К добру ли такое знание?
– Да я ничего-с, – смутился Нацвалов. – Просто в свое время поинтересовался сей дамочкой…
Букет был вручен пишбарышне с каким-то невнятным бурчанием, Терсицкая мило покраснела и сделала книксен. Атаман поспешил уйти, однако досужие языки тут же заговорили о новой пассии Семенова. И вскоре Мария Михайловна Терсицкая, дворянка, дочь священника из Харбина и всесильный атаман после нескольким встреч объявили о венчании. И стали, как говорится, жить-поживать. С оглядкой, правда.
Время было смутным и тревожным, на атамана то и дело случались покушения. В начале 1919 года в городском театре Читы, где он не без помощи новобрачной стал завсегдатаем, рядом с ним разорвалась бомба. Ранение было не слишком опасным, но Семенов оказался весь «нафарширован» мелкими осколками.
Она ухаживала за ним после злосчастного покушения, она следовала за ним повсюду… И всесильный атаман влюблялся в свою супругу, кажется, все больше и больше.
Очень скоро атаман узнал, что скромная пишбарышня, краснеющая даже при поминании черта, что в штабных канцелярии было редкостью, на деле была вовсе не записной скромницей. Ее не только прекрасно знали во всех приличных и малоприличных заведениях Читы, но и успели окрестить Машкой-Шарабаном. Последнее произошло из-за обожаемого мадам весьма вульгарного романса, который она же, махнув мозельского далеко не по-дамски, обычно и исполняла на подмостках кафешантанов, бесцеремонно сгоняя со сцены фраппированных такой развязностью штатных певичек.
