– Какой еще исход? Тебе сказано: яд требуется!
– Это и есть яд – в больших дозах. Позвольте, господа! Мне сундучок достать надо с верхней полки…
Есаулы посторонились и недоверчиво разглядывали небольшую медицинскую банку с притертой крышкой, наполовину заполненную белым порошком.
– Это веронал
[96], господа – клянусь: самое опасное из того, что у меня есть! Всего половина грамма погрузит человека в глубокий сон. При приеме целого грамма – сонное состояние наступит быстрее. Ну, а если пациент примет 5–7 граммов, тогда он заснет и больше не проснется.
– Ну, гляди, жиденок: ежели что пойдет не так, первой твоя Сара Мойшевна ответит, понял? – Есаул протянул фельдшеру две пустые склянки. – Наполняй спиртом, да поживее! Да скажи-ка: твоя гадость, как ее? Веро… Растворяется долго твой порошок?
– Практически мгновенно. И действует минут через 10–15.
* * *
Запершись в своем купе, есаулы первым делом тяпнули для храбрости неразведенного спирта. Отдышавшись, стали размышлять – как все обставить так, чтобы отраву выпили одни чехи.
– Пойдешь ты один, – придумал, наконец, Цепенюк. – Скажешь, что пришел вернуть пану поручику должок. Они обрадуются, сразу разливать станут. А тут я тебя позову, скажу, что разводящий кличет. Ты выскочишь со стаканом, мы отраву поменяем на хороший спирт, ты тут же вернешься и выпьешь. Давай, сыпь!
– Господи прости, а сколько надо-то?
– Сыпь, не жалей!
Насыпали в бутылку едва не полстакана порошка, размешали. Поглядели на свет – мутновато, но за годы войны людям доводилось пить и не такое.
У двери, отделявшей чешскую половину классного вагона, Потылицын замешкался, умоляюще попросил:
– Цепенюк, ты половчее меня. Может, ты пойдешь? А я тебя позову потом…
– Тряпка! Баба! – презрительно сплюнул Цепенюк. – Давай сюда бутылку! И то верно: они по одной твоей испуганной роже сразу поймут, что дело нечисто! Засекай время: через две минуты позовешь. И чтобы полстакана спирту приготовлено было! Чистого!
* * *
Через полчаса чешские легионеры спали, повалившись там, где кто был. Для верности Цепенюк потряс за плечи одного, с хрустом вывернул ухо другому – никакой реакции.
– Все! – перекрестился Цепенюк. – Полудюжиной гадов нерусских меньше стало!
С трудом распахнули примерзшую дверь вагона, спрыгнули в снег.
– Точно! Тайтурка! – узнал Потылицын. – Господи, будто вчера отсюда уехал! Наш скаутский отряд, помню…
– Про скаутов потом, – оборвал Цепенюк. – Пещеры твои где?
– Холмушинские пещеры с той стороны колеи. Версты три, три с половиной от станции, я ж говорил!
– Так… Поднимаем роту солдат из соседнего вагона – и разделяемся. Ты берешь взвод и бегом марш на конезавод, о котором говорил. Без лошадей не возвращайся, понял? Убью!
Цепенюк замолчал, вглядываясь в приближающуюся к офицерам фигуру. Фигура была облачена в тулуп до пят с огромным поднятым воротником. Далекий станционный фонарь снабдил фигуру длинной тенью и совершенно не давал рассмотреть ее лицо. Когда фигура приблизилась, офицеры рассмотрели заткнутые за пояс желто-красные сигнальные флажки. Цепенюк сунул револьвер в кобуру и окликнул:
– Кто таков?
– Дежурный по станции, господин-товарищ проезжающий. А что у вас за поезд, позволю осведомиться?
– Дежурный, а не знаешь! – фыркнул Потылицын. – Литерный эшелон 24-бис. Так, во всяком случае, в Омске поезд прозывался.
– Эва, сказанул! В Омске! – заперхала фигура. – Сопровождение господина Колчака, никак?
– Можно и так сказать, любезный, – согласился Цепенюк. – Ты нам лучше скажи, дядя, какая власть у нас на станции? Тайтурка, кажется?
– Тайтурка, это определенно. А вот насчет власти сказать затрудняюсь, граждане офицеры. Всякая у нас власть тута – какую желаешь, та и есть. Комендант станции – чех. Пан какой-то. В поселке и в депо красные флаги вывешивают – стало быть, пролетарьят властвует! Паровоз в Половину пробежал недавно, с вооруженными людьми – те говорят, от Политцентра иркутского. Вот и соображай сам, гражданин офицер, какая такая тут власть!
– Дело ясное, что дело темное, – матюгнулся Цепенюк. – А нам тут долго на станции стоять, дядя? Не знаешь случайно?
– С Иннокентьевки которые, с паровоза – те распоряжение оставили: поезда не пущать до особого указания. А указание по линии сообщат. Так что до утра, надо думать. А как чешская власть распорядится или пролетарьят, скажем – это вы у них у самих поинтересуйтесь, граждане офицеры! Сами иннокентьевские за Колчаком, вишь, побёгли…
– Вбил бы я тебе в глотку этих «граждан-товарищей», дядя, только связываться неохота, – пригрозил Цепенюк. – Так что шагай отсюда, мы сейчас караул выставлять будем…
Он повернулся к Потылицыну:
– Значит, ты на конезавод за подводами, а я выставляю караул вдоль насыпи, перебираюсь со взводом на ту сторону, вскрываю вагон, достаю десяток ящиков и жду тебя.
– Ага… Слушай, Цепенюк: а ну как чехи из головы состава свой караул выставят? Или того хуже – с двух сторон насыпи, как положено. Что тогда?
– Не каркай, Потылицын! «Как положено, как положено»… Без тебя знаю, как положено. Так ведь и мы с тобой неделю караулы не выставляем, и другие плевать на службу хотели! Ежели кто и высовывает нос из вагона на остановке, так только в размышлении дровишками разжиться, чтобы с холоду не околеть.
– Не дурной, понимаю… И все одно боязно… И конезаводчик, опять-таки… Я ведь здесь с двенадцатого года не был, Цепенюк! Может, конезаводчик давно лошадок своих на колбасу перевел!
– Типун те на язык, Потылицын! Не говори о худом, не приманивай! В самом крайнем случае отменим свою операцию – хотя чертовски жаль! Так все славно спланировали… И пещеры твои, как Божий знак…
Повернувшись, Цепенюк застучал рукояткой револьвера по солдатскому вагону. Рявкнул в приоткрывшуюся дверную щель:
– Рота, выходи строиться! Не спать, бегом марш! Взводные, выстроить караульную цепь вдоль состава. Интервал двадцать шагов. Никого от станции до вагонов не допускать, стрелять на поражение. Третий взвод: четверо под команду есаула Потылицына, восемь человек ко мне, остальные в резерве. Вопросы есть?
– А чехи гутарили, шо только их приказы выполнять треба, – несмело просипел кто-то из шеренги.
– Это кто там пасть разинул? – рявкнул Цепенюк. – Я те сейчас покажу – «чехи»! Своего командира не признавать?!
Выхватив у взводного фонарь, Цепенюк двинулся вдоль строя, светя в лица солдатам. Определив жертву, протянул руку и выволок из второй шеренги щуплого малороса. Оскалился, подтянул лицо солдата к своему, нешутейно встряхнул:
