А затем живот Иммануэль снова пронзила боль, и она согнулась пополам, еле устояв на ногах. Она снова взмолилась о своем спасении – на этот раз вслух, взывая к Отцу, а потом к Матери и, наконец, к самой Лилит – ко всем богам, которые только соблаговолят ее услышать.
Но ответа не было ниоткуда. И только невыносимая боль скручивала живот.
И когда колени Иммануэль совсем ослабли, по ее ноге заструилась кровь. Кровь текла по округлой икре и, соскользнув вниз к лодыжке, растворялась в воде, плескавшейся у ног Иммануэль.
И вдруг пруд застыл.
Ветер утих, и деревья перестали неистовствовать.
Лилит медленно отступила в тень, низко нагибая голову, чтобы не зацепиться рогами за ветки. Иммануэль могла поклясться, что в этот момент что-то промелькнуло в ее черных глазницах. А потом ведьма исчезла.
Иммануэль бежала. Но с каждым шагом, с каждым рывком через кусты и папоротники, боль в животе усиливалась, темнота сгущалась, и лес, казалось, засасывал ее, возвращая на десять шагов назад после каждых пяти, проделанных ею. Над головой выгибались в странном калейдоскопе ветви, лунный свет дробился на осколки, смазывались тени, и звезды мерцали в темноте ночи.
Но она упрямо бежала вперед, пока темнота хватала ее за ноги и пыталась утянуть обратно в чащу леса. Она увидела в темноте мерцающий вдали огонек. Тусклый свет согретых свечами окон. Ферма Мура выглядывала в просветы между деревьями.
Боль вспорола живот, уши наполнились громким ревом, и тени обступили ее со всех сторон. Последним, что увидела Иммануэль, прежде чем ночь поглотила ее, был яркий глаз луны, подмигивающий через деревья.
Глава 9
С кровопусканием приходит сила небесная и сила адская. Ибо железное подношение дарует искупление во всех его многочисленных формах.
Священное Писание
Очнулась Иммануэль распростертой на полу. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что она находится не в дебрях Темного Леса, а у себя дома, лежит вниз лицом под кухонной раковиной. В другом углу комнаты, у черной двери, которая осталась слегка приоткрытой, валялся ее плащ, промокший и грязный.
Вмиг нахлынули воспоминания о минувшей ночи. О Далиле, скользящей в камышах и водах отмели; о Лилит, удаляющейся в тень Темного Леса так же бесшумно, как появилась; о том, как смыкались вокруг ветви, и все окутывала тьма. Она вспомнила, как бежала по лесу, как болел живот, как истекала кровью, как упала без сил на опушке, и как луна смотрела на нее в просветы между деревьями.
Она бы решила, что все это был сон, если бы не черная грязь, запекшаяся под ногтями, слипшиеся волосы и мокрая ночная сорочка.
Нет, все это случилось. Все случилось на самом деле.
По голубому свету, пробивающемуся в кухонное окно, она поняла, что близится рассвет, впрочем, насколько она могла судить, остальные домочадцы еще не проснулись. Она вздохнула с облегчением. Она боялась себе даже представить, какую взбучку устроила бы Марта, узнай она, что Иммануэль снова ходила в лес.
Чувствуя в горле подступающую тошноту, Иммануэль выбросила эти мысли из головы. Живот снова прошило тупой болью, и она поморщилась. Прищурившись, она посмотрела вниз и увидела на полу между своих ног маленькую лужицу остывшей крови. Из Иммануэль обильно текло, и красная влага пропитывала юбки насквозь и пачкала половицы.
Ее первые крови.
Иммануэль срочно взялась за уборку, протирая кровь старым кухонным полотенцем и отмывая грязь. Когда пол был начисто выдраен, она прокралась наверх в умывальную, взяла горсть тряпок из корзины у раковины и кое-как запихала их себе в панталоны, чувствуя себя не женщиной, а маленьким ребенком, который испачкался и пытается переодеться самостоятельно. Ее крови должны были принести радость и облегчение – несмотря на все прогнозы, она наконец стала женщиной, – а вместо этого она чувствовала себя маленькой, уязвимой и слабой.
Иммануэль поделилась новостью сперва с Анной, а потом и с Мартой. В возбужденной суете ее усадили за стол в столовой, подали чашку дымящегося малинового чая и яичницу с жареными пирожками, хотя из-за плохого самочувствия у нее совершенно не было аппетита. Но, несмотря на настойчивые уговоры Анны оставаться в постели, к восходу солнца Иммануэль уже направлялась к пастбищам с посохом в руке. Выпас овец давался ей с трудом. Она была медлительной и уставшей после ночи в лесу, и в животе болело от кровей. Казалось, ее состояние передалось и овцам. Бараны не могли угомониться, ярки нервничали. Ягнята блеяли при каждом дуновении ветерка, словно боялись, что очередной порыв сорвет мясо с их костей. У Иммануэль все силы ушли на то, чтобы перегнать отару на западные пастбища, и, справившись наконец с этой задачей, она упала в высокую траву, обессиленная от болей.
Сразу за пастбищем высился Темный Лес, и тень от него наползала на равнину по мере того, как солнце поднималось в небе. Пара стервятников кружила над соснами, зависая в воздухе, но ведьм не было и следа. Ни лесных женщин. Ни страстных Возлюбленных. Ни Далилы, которая пряталась бы среди деревьев. Ни Лилит.
Лес был тих.
Свет восходящего солнца уже пробивался сквозь деревья, и мысли Иммануэль вернулись к последней записи в дневнике Мириам: «Кровь. Мор. Тьма. Резня. Отец, спаси их».
Что такого Мириам видела в этом лесу, что побудило ее написать эти строки? Что такого она знала, чего не знала Иммануэль? И, возможно, самое главное: что за животная тяга заставляла Иммануэль возвращаться в лес снова и снова, несмотря на все риски?
Почему лес звал ее?
Иммануэль могла бы просидеть так весь день, глядя на деревья и пытаясь разобраться в себе, если бы ее не отвлек звук собственного имени.
Она повернулась, щурясь против солнца, и увидела, что к ней направлялся Эзра со свертком в руке.
– Доброе утро, – поздоровался он.
Иммануэль с горечью вспомнила, как видела его вечером накануне на опушке леса, в объятиях Джудит.
Иммануэль перевела взгляд на своих овец. Поодаль батрак Муров, Джозайя, отгонял стадо подальше от Темного Леса.
– Да будет на то воля Отца.
Эзра остановился в паре шагов от нее, но ветер донес до Иммануэль его запах – запах свежескошенного сена и кедра. Повисло молчание. Он сунул руки в карманы.
– Я пришел извиниться.
Иммануэль опешила и не знала, что сказать. Служителям церкви редко приходилось извиняться, потому как и грешили они редко.
– Извиниться за что?
Эзра присел около нее на траву, совсем рядом, почти соприкасаясь плечами. Он молча посмотрел на пастбище, а потом повернулся к ней.
– За то, что ты видела вчера, после пира. Я вел себя недостойным своего имени образом. С моей стороны это было низко, и к тому же я поступаю эгоистично, посвящая тебя в свои грехи.
