– Но она же вернулась.
– Нет, не совсем. Вернувшись, она принесла Темный Лес с собой. Вот почему я так испугалась, когда ты вышла оттуда… но страх не оправдывает моей жестокости. То был грех, и я прошу у тебя прощения.
– Но ты просто делала то, что считала правильным.
– Это ничего не значит, если я ошибалась, – сказала Марта и кивнула на дом. – А теперь ступай, сознайся в своих грехах, как я созналась в своих. Пророк ждет.
Пророк восседал во главе обеденного стола, на месте Абрама. Он сидел, сложив руки, будто приготовившись читать молитву, но когда Иммануэль вошла в комнату, он улыбнулся и указал на место Марты за противоположным концом стола.
– Рад, что ты благополучно вернулась домой.
Иммануэль села.
– Его милостью.
Эзра стоял у противоположной стены рядом с отцом, расправив плечи и сцепив руки в замок за спиной. И хотя Иммануэль сидела ровно напротив него, он почти не реагировал на ее присутствие. Она прекрасно понимала, что они оба поклялись оставить прошлое в прошлом, ради его и ее же блага, но ее все равно задевало, когда Эзра смотрел на нее, как на чужую.
Пророк откинулся на спинку стула, и тот заскрипел под его весом. Иммануэль могла поклясться, что пророк выглядел чем-то встревоженным. Он пошарил по ней взглядом, таким же пытливым, как и всегда, но более осторожным, чем в последние недели, когда он даже не пытался сдерживаться. Пророк кивнул на ее сумку.
– Что у тебя там?
– Травы, – ответила она, надеясь, что ее голос предательски не дрогнет. – Для моих сестер.
– Твоя бабка говорит, что ты хорошо о них заботишься.
– Я делаю, что могу.
– Как и все мы, – сказал он.
Наверху Глория испустила крик, огласивший весь дом. Улыбка сползла с лица пророка. Он повернулся к Иммануэль и заговорил было снова, когда задняя дверь со скрипом отворилась, вошла Марта с двумя окровавленными курами, и Анна следом за ней. Женщины взялись готовить ужин: ощипывать птиц, нарезать овощи, всячески стараясь делать вид, что не подслушивают, сосредоточенные на своей работе. В лице пророка мелькнуло раздражение. Он бросил взгляд в сторону кухни и повысил голос, перекрывая грохот кастрюль и сковородок:
– Нельзя ли оставить нас наедине?
Анна замерла на середине чистки морковки. Полоска оранжевой кожуры упала на пол, когда она повернулась к ним лицом. Марта положила руку ей на плечо, и тогда они обе присели в реверансе и удалились из комнаты.
Пророк повернул голову к сыну.
– Тебя это тоже касается.
Эзра напрягся, но кивнул и вышел из-за спинки отцовского стула. Он прошагал мимо Иммануэль, даже не посмотрев в ее сторону, и направился к лестнице.
Когда шаги Эзры стихли, пророк снова обратил взор на нее. Он изучал ее с пристальным вниманием, словно пытался запечатлеть в памяти мельчайшие черты ее лица. Его пронзительный взгляд был почти осязаем, как будто чей-то ледяной палец водил по ее лбу, губам, и ниже, по изгибу шеи к впадине ключиц. Она застыла, боясь, что малейшее движение выдаст ее истинную сущность: предвестницу всех бед, еретичку, орудие в руках ведьм.
– Ты пастушка, не так ли?
Она кивнула.
– Приглядываю за стадом моего деда.
Пророк поднес к губам чашку с овечьим молоком и выпил, разглядывая ее поверх кромки, после чего отставил чашку и слизнул пенку с верхней губы.
– В этом мы с тобой похожи. Мы оба приглядываем за своими стадами.
– Осмелюсь сказать, что ваше призвание возвышеннее моего.
– Как знать, – пророк на долгое мгновение задержал на ней взгляд, а потом сухо закашлялся в сгиб локтя. Он взял паузу, чтобы отдышаться. – Ты знаешь, зачем я пришел сегодня?
– Чтобы выслушать мою исповедь и помочь искупить мои грехи.
– И ты думаешь, что все так просто? Что грех можно просто взять и аннулировать минутным покаянием и чистосердечным раскаянием?
– Не всякий грех, нет, конечно.
– А грех колдовства? – голос пророка звучал размеренно, но в его глазах сверкала такая злоба, что мороз бежал по коже.
Иммануэль старалась сохранять невозмутимое выражение лица.
– Грех колдовства карается очищением через сожжение на костре.
– А ты когда-нибудь совершала такой грех? – мягко спросил пророк, пытаясь выудить из нее правду. – Ты когда-нибудь накладывала заклинания или проклятия?
Иммануэль застыла. Перед глазами пронеслись печати и сигилы, испещрявшие стены хижины. Если наложение проклятия каралось смертью, то какое же наказание ожидало ее за то, что она была носительницей проклятия?
– Нет, конечно же.
– Может, ты водила знакомство с обитателями Темного Леса, как твоя мать когда-то?
Ярость опалила ее изнутри, но она взяла себя в руки.
– Я не моя мать. Сэр.
Пророк посмотрел на свои руки, и в его глазах мелькнула какая-то эмоция. Обида? Сожаление? Иммануэль не разобрала.
– Это не ответ, мисс Мур.
Иммануэль ужасно боялась лгать, но знала, что, сказав правду, подпишет себе смертный приговор. К тому же, чего стоила ее ложь в сравнении с ложью пророков и церкви? Если она и лгала, то исключительно ради спасения собственной жизни, чего никак нельзя было сказать о них.
– Мне ничего не известно ни о лесах, ни о грехах моей матери. Меня воспитали верующим человеком.
Пророк хотел что-то ответить, но ему помешал очередной приступ кашля. Он долго откашливался в рукав, хрипя и ловя ртом воздух. Когда приступ прошел, он опустил руку, и Иммануэль увидела в сгибе его локтя небольшое красное пятнышко.
– А как насчет блуда?
Иммануэль насторожилась.
– Что?
– Блуд, разврат, прелюбодейство, вожделение, – перечислял он преступления, загибая пальцы. – Ты ведь должна знать все грехи и помнить все, что сказано в Писании, раз уж ты называешь себя верующим человеком.
Щеки Иммануэль вспыхнули.
– Мне известны эти грехи.
– Не из личного ли опыта?
Ей следовало бы испугаться, но чувство, всколыхнувшееся в ней сейчас, было презрением – к пророку, к церкви, ко всем, кто бросал камни в других, скрывая свои собственные грехи.
– Нет.
Пророк подался вперед, поставив локти на стол и сцепив пальцы в замок.
– Не хочешь ли ты сказать, что никогда не была влюблена?
– Никогда.
– И ты чиста сердцем и плотью?
Она дрожала как осиновый лист.
– Именно так.
Последовало долгое молчание.
