– Какие другие страхи?
– Ад. Немилость Отца. Насмешки со стороны церкви. Утрата души, добродетели и своего доброго имени, – перечисляла Вера, загибая пальцы. – И, возможно, более всего прочего ты боишься себя. Своей собственной силы. Ведь именно она пугает тебя больше всего, не так ли? Ни пророк, ни церковь, ни Лилит, ни бедствия, ни гнев Отца… Больше всего на свете ты боишься силы. И поэтому так ее в себе подавляешь.
Иммануэль не знала, то ли ее бабушка оказалась провидицей, как Эзра и его отец, то ли ее слабости были настолько прозрачны, что даже почти посторонний человек видел ее насквозь, но от чувства собственной незащищенности кровь прилила к ее щекам.
Взгляд Веры смягчился.
– Если ты действительно хочешь покончить с бедствиями, тебе придется принять себя, всю себя без остатка. Не только добродетели, которые учила тебя ценить церковь, но и все неприглядные стороны. Их в особенности. Гнев, алчность, вожделение, искушение, голод, жестокость, злоба. Кровавая жертва ничего не стоит, если ты не можешь контролировать силу, которую она тебе дает. И если ты хотя бы вполовину так сильна, как я думаю, твоя мощь будет колоссальна. Сама видишь, как это повлияло на твою мать, – Вера постучала пальцем по дневнику. – В конечном итоге она совсем свихнулась. И с тобой… может произойти то же самое. Ты уверена, что готова пойти на такую жертву?
– Да, – ответила Иммануэль, ни секунды не колеблясь. – Я хочу положить этому конец.
– Истинная дочь своей матери, – сказала Вера и перевернула лежащий на столе портрет Дэниэла рисунком вниз, после чего взяла огрызок графита и нацарапала на бумаге небольшой символ, в котором Иммануэль узнала проклинающий сигил, но с небольшой вариацией; посередине символ разделяла вертикальная линия раздвоенных черточек, немного напоминающих стрелки. – Бедствия были порождены твоей кровью. Если ты вырежешь эту метку на своей руке, они вернутся к тебе.
– Но только если мне хватит сил, чтобы принять их.
– Хватит, – сказала Вера. – Нужно, чтоб хватило.
Иммануэль хотела что-то ответить, но осеклась, услышав женский крик. Они с Верой тут же вскочили на ноги, с грохотом опрокинув стулья. Схватив со стола лампу, они бросились к двери. Тьма на улице была почти непроницаемой, ее разбавляли только три ореола света. В этих ореолах стояли люди – восемь мужчин с высоко поднятыми фонарями и факелами. Все были одеты в форму стражи пророка. Двое из них схватили Сейдж и, заломив руки за спину, силой поставили ее на колени, не обращая внимания на ее попытки к сопротивлению.
Один из стражников подошел ближе, и в тусклом свете факелов Иммануэль узнала его. Это был Сол, старший единокровный брат Эзры. Тот самый командир с жестокими глазами, которого многие называли любимым сыном Пророка. К своему ужасу, она увидела, что священный кинжал Эзры теперь висит у него на шее. Верный знак того, что он либо заменил, либо вскоре заменит его в качестве преемника пророка.
– Нет.
Иммануэль бросилась к нему, к Сейдж, но Вера поймала ее за руку и оттащила назад.
Четверо стражников одновременно вскинули ружья, загибая пальцы вокруг спусковых крючков, но Сол махнул им рукой, не сводя глаз с Иммануэль.
– Опустить оружие. Девушку надо доставить в Вефиль целой и невредимой.
Глава 32
Он следит за мной, я точно знаю. По ночам я чувствую на себе его святое око, но я не убоюсь.
Мириам Мур
– Веруешь ли ты в Писания Отца и Пророка?
Слова апостола разнеслись по камерам темницы и эхом прокатились по всему подземельному коридору.
– Да, – ответила Иммануэль.
Апостол Айзек оправил сутану. Он был высоким, но будто оголодавшим мужчиной с бледным и костлявым, почти как у Лилит, лицом. Он выглядел даже не совсем человеком, как будто сними с него сутану, и он смог бы затесаться в компанию к лесным зверям и остаться там незамеченным. В одной руке он держал Священное Писание, в другой – короткую свечу, фитиль который уже почти догорел.
– Веруешь ли ты, что адское пламя ждет всякого, кто попирает Отцов закон?
– Да.
– Нарушала ты когда-нибудь Отцов закон?
Иммануэль кивнула.
– Да.
Прошло не менее десяти дней со дня ее возвращения в Вефиль, и более двенадцати с тех пор, как стражники нагрянули домой к Вере и забрали Иммануэль на покаяние, разлучив ее с последними родными людьми, которые оставались ей верны. Но затхлый мрак подземелий Обители заставлял думать, что она пробыла там гораздо дольше.
Иммануэль пробовала спать, чтобы коротать время, но если ее не будили кошмары, то будили крики ее товарок по заключению. По одному только смраду нечистот можно было понять, что камеры переполнены до отказа женщинами и девушками, которые несли покаяние по обвинению в колдовстве. Стражники шептались между собой о ночных арестах, случившихся, когда Иммануэль была еще в Ишмеле. Она слышала приглушенные разговоры о том, как вырывали маленьких девочек из рук их матерей, как ломились в дома и арестовывали десятки женщин, под покровом ночи сгоняя их в Обитель. Вот и дал наконец о себе знать гнев пророка.
На время заключения Иммануэль определили в одиночную камеру, подальше от остальных. Ее никто не навещал, кроме апостола Айзека и нескольких стражников низшего ранга, которые, примерно раз в день, просовывали миску воды и заплесневелый ломоть хлеба через прутья ее камеры. Как бы ужасно это ни звучало, она почти с нетерпением ожидала этих ежедневных допросов, хотя бы потому, что они давали передышку от сводящей с ума рутины… и уединения, которое давалось ей особенно тяжело. Когда ее надолго оставляли одну, время не то чтобы замедлялось, а, скорее, теряло ориентиры. И в этом странном, абстрактном безвременье, где секунды зависали в вакууме бесконечности, Иммануэль начинали посещать темные мысли. Сущность внутри нее – этот вихрь, зверь, ведьма – пробуждалась к жизни.
В такие минуты она чувствовала себя опасной. Она чувствовала себя… готовой.
У нее было почти все, что нужно. Она знала обращающий сигил и знала, какое орудие ей понадобится, чтобы его вырезать: кинжал пророка. Оставалось только раздобыть его, что будет отнюдь не просто, учитывая нынешние обстоятельства. Но как только клинок окажется у нее в руках, все, что останется сделать – это просто вырезать символ.
Апостол Айзек подошел на полшага ближе.
– Исповедуйся в своих грехах.
Мыслями Иммануэль вернулась к одному из самых ранних своих воспоминаний. Она сидит на коленях у Абрама перед потрескивающим камином, а на ее коленях лежит раскрытое Священное Писание. Она помнила, как соединяла слоги в слова, и эти слова срастались в предложения, а предложения – в псалмы и притчи. Другое воспоминание: летний день много лет тому назад, они с Лией купаются на илистой речной отмели и по секрету учатся плавать. Она вспомнила, какой свободной почувствовала себя в первый раз, когда позволила течению подхватить ее.
