– Я все исправлю, – сказала Иммануэль, не зная, возможно ли то, что она говорит. – Если вы помилуете меня и Эзру, если позволите нам покинуть Вефиль вместе с моей бабушкой, я найду способ положить конец бедствиям. И оставлю вас всех навсегда.
– Ты же, вроде бы, говорила, что бедствия тебе неподвластны.
– Нет, я говорила, что не я их вызвала. Это большая разница.
Пророк с минуту изучал ее, после чего вернулся к столу. Он сел, поставил внизу письма свою подпись, подул на чернила и вложил письмо в конверт. Он наклонил свечу, пролив на клапан конверта лужицу воска, извлек из-под рубашки свой кинжал и приложил его рукоять к воску, оставив на бумаге отпечаток святой печати.
– Мне не интересны короткие пути, Иммануэль. Я не собираюсь вставать перед тобой на колени и умолять тебя остановить бедствия. Это так не работает, и не этого требует от нас Отец. Если мы действительно хотим положить конец этим бедствиям, мы должны сделать это, не прибегая к помощи тьмы.
– Тогда как вы планируете это сделать? Думаете, если сделаете меня своей невестой или заточите в темницу сына, это что-то изменит? Вы серьезно считаете, что Лилит и ее ведьмам есть до этого дело?
– Нет, не считаю, – спокойно ответил пророк. – И если бедствия не прекратятся, я буду готов сровнять Темный Лес с землей, так, чтобы от него ничего не осталось, кроме щепок и пепла. Рядом с кострами, которые разожгу я, священные чистки Дэвида Форда покажутся не более, чем огоньками в камине. Так или иначе, Вефиль одержит верх, и Отец получит свое искупление.
Руки Иммануэль непроизвольно сжались в кулаки.
– Если вы ищете искупления, если Отец действительно требует именно этого, то почему бы вам не начать с себя?
За окном послышался раскат грома, и темнота словно сгустилась еще сильнее, прижимаясь к оконным стеклам.
– Какой же грех я должен искупить?
– Думаю, вы и сами прекрасно знаете.
– Я знаю, что не идеален, Иммануэль. Все люди делают ошибки.
Ярость захлестнула ее. В темноте за окном бушевал ветер.
– Я говорю не об ошибках. Я говорю о преступлениях. Вы возлежали с Лией задолго до дня церемонии печати, лишив ее невинности, пока она несла послушание в вашем доме и должна была находиться под вашей защитой. Вы отправили моего отца на костер из ревности и обиды. Вы держите в темнице собственного сына по обвинению, которое, как вы прекрасно знаете, является ложным. А подземелья у нас под ногами битком набиты ни в чем не повинными девушками, которых вы пытаете лишь за то, что у них в их переписных листках стоят ведьмины метки. Вы готовы пойти на все, готовы причинить вред кому угодно, лишь бы удержать в своих руках власть.
Пророк побелел как полотно. Кровь отлила от его губ и щек, и без того почти бесцветных, и он предстал перед ней с лицом осунувшимся и бледным, почти как у ведьм Темного Леса.
– Ты права.
Она застыла.
– Что?
– Я говорю, ты права: насчет меня, моих грехов, моих пороков, моего позора, моей похоти, моей лжи. Ты во всем права. – Он посмотрел на нее и склонил голову набок. – Но хочешь знать, что не дает мне спать по ночам? Не ложь, которую говорит церковь. И не мои грехи, и даже не моя болезнь. Что не дает мне уснуть, заставляя ворочаться на простынях и обливаться потом, так это мысль о хрупкости всего сущего. Ломаются кости, умирают люди. Костры горят низко, их огня едва ли хватает, чтобы не подпускать тьму слишком близко. Силы, царящие за пределами нашего города, подступают, с каждым днем все ближе… и паства начинает нервничать.
Он уставился на свои руки, и Иммануэль с удивлением обнаружила, что они дрожат.
– А к кому они обращаются в трудную минуту? Чья это обязанность – залечивать их раны? Кто зажигает огни, которые ведут их в ночи? Отец не спустится с небес, чтобы позаботиться о своих детях. Апостолы возвращаются к своим женам и своим постелям. Паства не в состоянии позаботиться о себе, вот почему это бремя ложится на меня. Я – их спасение, и я сделаю все, что от меня потребуется, чтобы они могли выжить, будь то грех, чистка и даже смертоубийство. Потому что это и значит быть пророком. Это не про Дар Провидения. Не про доброту, торжество справедливости и не про купание в лучах Отцова света. Нет, быть пророком – значит быть человеком, который готов обречь свою душу на вечные муки ради блага его паствы. А спасение всегда требует жертв.
Иммануэль смотрела на него, не отрывая глаз – на этого человека, который так все перевернул, что выставил себя мучеником. Он искренне верил, что это он здесь чем-то жертвует, но как же он ошибался.
Не пророк тащил Вефиль, как жернов, на своих плечах. А все невинные девушки и женщины, как Мириам и Лия, которые страдали и гибли от рук мужчин, их использовавших. Их принесли в жертву Вефилю. Они были скелетом, на котором держалась церковь.
Их боль была великим позором Отцовой веры, и тень этого позора накрывала весь Вефиль. Мужчины, подобные пророку, которые, таясь в тени, вожделели невинных девушек; которые находили радость в их боли; которые обращались с женщинами, как хотели, калеча их и ломая, пока от них ничего не оставалось; которые пользовались теми, кого клялись защищать. Церковь, которая не только оправдывала и прощала грехи своих лидеров, но и поощряла их своими Предписаниями и рыночными колодками, телесными наказаниями и перевранными строками Писания. Все они, краеугольный камень этого города, добились того, что у всякой женщины, живущей в его черте, было только два выбора: смирение или погибель.
«Больше этому не бывать», – подумала Иммануэль. Не бывать наказаниям и предписаниям. Не бывать кляпам и покаяниям. Не бывать погребальным кострам и ритуальным ножам. Не бывать избитым и сломленным духом женщинам. Не бывать невестам в белых платьях, лежащим на алтаре, как агнцы на заклании.
Она сделает все для того, чтобы положить этому конец. Она выйдет замуж за пророка, и когда он будет спать в их общей постели, возьмет его кинжал, вырежет на руке сигил и покончит с этим раз и навсегда.
– Можете дать мне печать, если вы так того желаете. А можете приковать меня к костру, облить керосином и зажечь спичку. Но этого все равно будет недостаточно, чтобы спасти вашу жизнь… и вашу презренную душу.
Пророк дрогнул, и Иммануэль с ужасом наблюдала, как он занес руку и схватился за рукоять священного кинжала. Когда его взгляд упал на нее, она попятилась и завалилась на край кровати. Но бежать ей было некуда.
– Я, кажется, ясно изложил свои намерения, – сказал он и, к облегчению Иммануэль, убрал руку с кинжала и вернулся на свое место за столом, хромая и сипя. – Я достаточно долго терпел. Но я повторюсь еще раз, чтобы между нами не возникло недопонимания: твоя жизнь и жизнь Эзры всецело зависят от твоего решения на завтрашнем суде. Я предлагаю тебе вернуться в свою камеру и подумать над моим предложением. А утром, если ты все-таки захочешь пощады, то будешь держать свой язык за зубами и сделаешь правильный выбор.
