– Вы полагаете?
– Конечно! Конечно! Конечно! – горячилась Агата. – Надо выследить графа и добыть доказательства!
Пушкин молчал и рассматривал носки ботинок.
Агата заставила себя прикусить язычок. Хотя ей столько хотелось сказать.
– Могу я рассчитывать на вашу помощь? – спросил он, не поднимая глаз.
– Можете, – выпалила Агата. – Что нужно делать?
– Сегодня вечером в доме Бабановых будет прием.
– Но как мне туда попасть? Я не знакома с мадам Бабановой.
– Пойдете со мной, – ответил Пушкин, глянув на нее.
– В качестве кого?
– Моя кузина, баронесса фон Шталь. Приехала в Москву из столицы погостить… Там будет граф Урсегов. Постарайтесь произвести на него впечатление…
– Но у меня нет платья! – в панике воскликнула Агата.
– Магазины на Кузнецком мосту торгуют готовым. Подберите туалет так, чтобы сверкать. – Пушкин поклонился, прощаясь. – Заеду за вами в половине восьмого…
– Постойте, а как же Агата Кристафоровна? Разве ее помощь вам не нужна?
– Не следует тетушку в это впутывать, – ответил Пушкин.
В порыве Агата хотела отказаться, но удержалась: отказом Пушкина не испугаешь, и на этом все будет кончено.
– Ваша тетушка нужна, чтобы увидеть то, что ускользнет от вас, – мягко сказала она. – А я буду занята графом. Две женские головы – как пять мужских… А такие, как у нас с Агатой Кристафоровной, стоят шести…
Пушкин хотел возразить, но Агата смотрела с такой мольбой, что он не смог.
– Мне надо обдумать, – сказал он, поклонился и хлопнул дверью полицейского дома.
Агата издала победный клич, чем вконец напугала случайного прохожего.
Как часто бывает в минуты светлой радости, явилась темная мыслишка: «Что означает фраза Пушкина про конторскую книгу, которую отказался показать сотрудник газеты?» Прошептав на ушко, подлая мыслишка раздулась грозовой тучей. Агата догадалась: Пушкин следил за ней в «Московском листке». Значит, не мог не видеть ареста. Видел и допустил, чтобы какой-то мальчишка из Петербурга, какой-то глупейший Ванзаров арестовал ее на глазах городового. Окунул ее в позор на виду всей улицы. И после этого ему хватило дерзости просить помощи?
Обида была столь горька, что Агате захотелось вернуться в сыск и при всех бросить Пушкину в лицо решительный отказ. Она уже поправила шляпку, как боевой шлем. Но что-то, что трудно было объяснить, заставило остановиться. Агата кипела обидой, но ведь дала слово помочь. Слово она держать умела. Пушкина все равно не переменишь: он такой, каким уродился. Бесполезно тешить себя напрасными иллюзиями, надо принимать его каким есть. А душу излить можно тетушке, если придется к слову.
Погрозив окнам третьего этажа кулачком, Агата направилась к Тверской улице, где водились извозчики.
* * *
Узнав господина, сошедшего с пролетки, городовой подбежал, отдал честь и на всякий случай доложил: происшествий нет, все спокойно. Как и должно быть в Спасоналивковском переулке. Здесь стояли престарелые двухэтажные особняки с садами, огороженными каменными заборами или поржавевшими решетками, которые не красили с поджога Москвы Наполеоном.
Заведение мадам Вейриоль имело вывеску некогда яркую, но изрядно потертую снегами и дождем. Что, видимо, не пугало клиенток. Первый этаж, который занимал салон, когда-то был жилым: вывеска располагалась над бывшими парадными дверями, к которым вело каменное крылечко в четыре ступеньки. Вход украшали каменные вазы, потресканные настолько, что уже превратились в антикварный хлам.
Пушкин рассматривал второй этаж. В переулок выходило четыре окна. Изнутри виднелись серые занавески, а стекла покрывал слой уличной пыли. Окна давно не открывали и не мыли.
– Известно, кто снимает квартиру на втором этаже?
– Так точно, известно, – с готовностью ответил городовой. – Никто не снимает, квартира пустует пятый год…
– А до этого?
– Не могу знать… В участке четвертый год служу.
– О салоне мадам Вейриоль что известно?
Городовой выразил удивление – и усами, и всем лицом.
– Что ж сказать, приличное заведение… Дамы бывают почтенные… Если бы не вчерашнее, никаких беспорядков…
– Мужчины часто сюда заглядывают?
Городовой понимающе хмыкнул.
– Что им тут делать, салон дамских мод… Если только кто со своей женой заглянет, чтоб заплатить…
– Мадам Капустину, сваху, в лицо знаете?
– Никак нет… Слыхал о такой, но сам не знаком…
Придержав рукой колокольчик, висевший на кованом крюке, Пушкин беззвучно распахнул дверь и вошел тихо, как призрак. Появляться эдак незвано мужчине в дамском заведении, разумеется, верх неприличия. Жаль, что сыскная полиция манерам не обучена. Внезапность удалась: перед Пушкиным открылась тайная жизнь женского мира. Не сказать, что в этой тайне было что-то искушающее. В гостиной салона находились две посетительницы. Одна из них, дама сочного сложения, вертелась перед высоким зеркалом, стараясь увидеть бант, пришитый ниже талии. Примерно так вертятся коты, когда ловят хвост. В отличие от котов, ее попытки были бесполезны. Портниха, стоявшая перед ней на коленях с иголкой и нитками, никак не могла поймать ускользающий подол юбки. Другая дама, держа в одной руке чашку чая, второй рукой раскрыла журнал мод. Судя по выражению ее лица, парижские моды этой весны не слишком удались. Появление постороннего мужчины они заметили первыми, потому что хозяйка салона стояла около закрытой двери примерочной и делала вид, что не подслушивает.
Не замечая осуждающих взглядов, Пушкин оказался за спиной Вейриоль.
– Мадам, – негромко, но строго сказал он.
Вейриоль искренне вздохнула, охнула и, схватившись за грудь, обернулась.
– Фу, как вы меня напугали, – сказала она, сметая испуг улыбкой. – Разве так можно? У меня чуть сердце не выпрыгнуло… Явились как привидение… Больше так не делайте, а то я умру от страха… И все равно чрезвычайно рада видеть вас, Алексей Сергеевич…
Пушкин спросил, где они могут переговорить. Вейриоль указала на угол салона, достаточно далеко от любопытных ушек клиенток. Мадам оперлась рукой о конторку, за которой составляла счета и вела бухгалтерскую книгу, что избавило ее от необходимости предлагать Пушкину сесть. Так мило ему намекнули, что мадам не слишком опечалится, если чиновник сыска уйдет как можно скорее и больше не появится.
– Что же вас привело? Я ведь все-все рассказала господину приставу…
– У вас дочери, одной пятнадцать, другой примерно тринадцать, – сказал Пушкин, глядя на салонный портрет. Фотография стояла на полке позади конторки, между подшивками старых журналов мод. На снимке Вейриоль сидела в старинном кресле, на коленях держала девчушку в светлом платьице; другая, постарше, касалась ее левого плеча. Фотография сияла золоченой рамкой.
