По мнению некоторых, это может означать, что признание четырех Евангелий – событие недавнее, иначе зачем бы Иринею пришлось приводить в доказательство столь надуманные аргументы? Мне кажется, что довод стоит обернуть в иную сторону: натянутые объяснения какому-либо обычаю ищут тогда, когда этот обычай уже прочно укоренен и его не изменить. Но для наших нынешних целей гораздо более интересно то, как Ириней воспринимал Евангелия: он считал их не Священным Писанием, в отличие от Ветхого Завета, а историческими источниками, повествующими о жизни и учении Иисуса.
Как и Иустин Мученик – автор, творивший в более раннюю эпоху – Ириней приписывает высший авторитет не Евангелиям в их завершенной форме, а словам и деяниям Иисуса, о которых повествуют Евангелия. Оба прекрасно знали об этих словах и деяниях, и узнали о них из Евангелий, но при этом ни тот, ни другой не считал, будто Евангелия благодаря этому обрели авторитет. Изречения Иисуса и история о его жизни, смерти и воскресении авторитетны не потому, что записаны в святой книге – а потому, что они, так сказать, живут собственной жизнью за пределами любой записанной версии. Несомненно, те книги, которые мы называем Евангелиями, Иустин называет «Евангелиями» (благовествованием) с осторожностью – и предпочитает ссылаться на них как на «воспоминания апостолов»: здесь все еще сохраняется смысл того, что за словом «евангелие» скрывается главная весть христианства, а не название литературного жанра. Ириней все же перешел к использованию последнего термина, когда речь шла о книгах; но он по-прежнему воспринимает Евангелия как источники, а не как священную литературу. На это обратил внимание Чарльз Косгроув:
Церковь II века не проявляла склонности к тому, чтобы воспринимать Евангелия как отдельные литературные данности, оформленные с богословскими целями; такое мнение о них более современно. Даже в дни Иустина рассказы и изречения представляли собой различные потоки устных преданий, и эти евангельские сведения продолжали жить собственной жизнью, отдельной от их совместного литературного вовлечения в записанные Евангелия. И это вероятно, даже естественно, для Церкви времен Иустина – иными словами, Церкви II века нашей эры – мыслить о логиях [изречениях. – Авт.] Иисуса или о событиях его жизни совершенно отдельно от благовествующей [евангельской. – Авт.] литературы и расценивать Евангелия лишь как простых охранников этих преданий. «Ортодоксальная» евангельская литература представляет собой не столько верное истолкование – хотя и оно в ней тоже есть – сколько правильное ограничение и сохранение [2].
Это столь поразительно ясно у Иринея, поскольку он так сильно настаивает на авторитете четырех Евангелий. Во второй и третьей книгах своего труда Против ересей, где он приводит все, что известно об Иисусе, очень вероятно, что он опирается именно на Евангелия; но у читателей, которые этого не знали, вполне могло возникнуть впечатление, что Ириней располагал двумя собраниями: «источником изречений» [3] (таким как Q), в котором не было рассказов – и источником рассказов, в котором не было изречений: дело в том, что он воспринимает изречения Иисуса так, как если бы те существовали совершенно независимо от Евангелий, – а Евангелиям главным образом предстоит свидетельствовать об учениях каждого из четырех евангелистов.
Ириней в общих чертах говорит о своей методологии, призванной отстоять истинную веру на основе четырех авторитетных источников [4]: апостольской проповеди, учений Господа, предсказаний пророков и провозглашений Закона – по сути, тех, которые мы бы назвали двумя Заветами, Новым и Ветхим. Для первых двух источников ему требуются две традиции: первая – то, чему учили апостолы, и вторая – слова Иисуса. А у него есть только четыре Евангелия, Деяния и собрание посланий. Они не очень хорошо сочетаются, и Ириней сперва приходит в замешательство. В третьей книге своего труда «Против ересей» он сначала пытается уподобить Евангелия «апостольской проповеди», просто сказав о том, что начало каждого из Евангелий – это свидетельство учения четырех евангелистов (причем не все из них, как можно возразить, были апостолами даже в глазах самого Иринея), потом кратко излагает учения апостолов, упомянутых в Деяниях, и, наконец, переходит к посланиям Павла. Но в четвертой книге он обращается к словам самого Иисуса, совершенно не обращая внимания на тот факт, что они уже и так звучат в Евангелиях, о которых он говорил прежде. Он воспринимает слова Иисуса как независимый источник авторитета, но, поскольку опирается он все же на Евангелия, ряд повествований тоже проникает в его книгу. В ретроспективе Ириней объясняет, что вкратце изложил не только учение апостолов, но и то, чему учил и что свершил Иисус, – хотя пока, на этом этапе, он еще и не намеревался говорить о свершениях Иисуса. Затем он говорит, что в дальнейшем перейдет к рассуждениям об остальных изречениях Господа (о тех, которые Господь выразил ясно, в отличие от притч, которые в книге уже рассмотрены) и о посланиях Павла – теперь отделенного от остальных апостолов.
Причину всей этой путаницы обнаружить нетрудно. В своих трудах Ириней, следуя христианской традиции, обращается к изречениям Иисуса и «воспоминаниям апостолов»: именно так христианская память была устроена в те дни, когда все еще передавалась в устных преданиях – или, возможно, в письменных документах, предшествующих появлению Евангелий. Во времена епископа Лионского эти два вида сведений были записаны в четырех христианских биографиях Иисуса, в которых изречения и рассказы сочетались как неразрывное целое. Матфей в какой-то мере сохраняет прежнее разграничение, где чередуются блоки изречений и повествований, но даже у него они не полностью разделены: только в источнике Q, если он существовал, были одни лишь изречения [5]. Впрочем, традиция, согласно которой все сведения, связанные с Иисусом, передавались в двух упомянутых отдельных категориях, продолжалась еще долго даже после появления Евангелий, где эти сведения были распределены иначе. Ириней пытался применить старую систему к прочтению свода, очень похожего на наш нынешний Новый Завет, и тот факт, что у него ничего не вышло, доказывает: времена изменились [6]. Возникновение Евангелий, в которых рассказы и изречения сочетались, образуя биографию Иисуса, означало, что прежняя модель устарела.
Безусловно, истоки Евангелий, как утверждали приверженцы «критики форм», кроются в устных свидетельствах об Иисусе, а их фиксация в письменном облике, пусть и моментальная, если смотреть в долгосрочном плане, сперва – и, возможно, даже Иустину и Иринею – представлялась как своего рода памятные записки для более позднего круга проповедников и учителей. Несомненно, мы все еще находим такое отношение у Климента Александрийского, который «по-прежнему, как в старые времена, представлял Евангелие в виде инклюзивного рассказа, в котором содержание важнее, нежели точное расположение текста» [7].
В этом, возможно, и кроется истинная причина того, почему Церковь терпимо относилась и к разным Евангелиям, и к разнообразию новозаветных манускриптов. За первые поколения никто из христиан не писал комментариев к Евангелиям словно к священным книгам: ими просто пользовались как источниками для проповеди и учения. Да, по виду то были книги, но в принципе – по большей мере блокноты с заметками, а не литературные труды. Как мы видели в главе 8, по существу они были литературными произведениями: они представляли собой биографии, подобные многим другим – но так их никто не воспринимал. И только в ходе II столетия в них (как и в новозаветных посланиях) стали видеть священные тексты, подобные книгам Ветхого Завета. И на этапы этого пути нам укажут пять разных явлений.
