При этом мерзавец улыбался, подло намекая: «Я знаю, скольким вы ему обязаны, и понимаю, как вы должны его не любить. Ибо, как известно со времен Рима, ни одно благодеяние не должно оставаться безнаказанным».
Однако подлец ошибался. Я соблюдал правило: в политике нет места личным чувствам – и всегда умел быть деспотом для самого себя. Но Фуше прав был в другом: Баррас – главный вор в глазах толпы, и его необходимо было убрать из власти.
Я спросил Фуше, что он думает об управлении страной после переворота. Он еще раз нагло улыбнулся: «Точнее, вы хотите узнать, что думают они? Они заблуждаются… я имею в виду Сийеса и других участвующих в заговоре членов Директории. Они полагают, что генерал, который имеет лишь опыт управления армией, позволит им и дальше разваливать страну – уже под защитой его шпаги».
«А что вы сами думаете о генерале?»
«Я уверен, что управлять он будет сам, и очень жестко, с помощью одного… в крайнем случае двух… (Так он показал, что знает и об участии Талейрана.) воистину деятельных и осведомленных министров. – И добавил: – Я слышал, что заседание Палаты будет перенесено в предместье Сен-Клу И это произойдет восемнадцатого брюмера».
Да, он знал все наши секретные планы! Я промолчал, а он продолжил: «Видимо, вы хотите узнать, как поступит министр полиции? В тот день он прикажет закрыть городские шлагбаумы, отделив Сен-Клу от столицы. Опасная парижская толпа останется со мной… за шлагбаумом».
Так он присягнул мне. Но я все-таки хотел понять – откуда он все знает? И я спросил его.
«Дело в том, генерал, что мои глаза и уши всюду. И если угодно, даже в вашем собственном доме»… Я только потом узнал, что он заагентурил всю Францию и даже всю эмиграцию.
Я вспомнил, как мадам Т. убеждала меня, что Фуше завербовал даже Жозефину – этой мотовке постоянно требовались деньги…
* * *
Император строго посмотрел на меня и продолжил:
– Впрочем, и у него бывали проколы. Став впоследствии моим министром, Фуше хвастался, что сделал своим агентом даже герцога Блака, ближайшего друга графа Прованского
[19], и герцог сообщает ему о каждом шаге Бурбонов. И когда этот тухлый Людовик вернулся, он первым делом потребовал, чтобы Фуше рассказал, кто следил за ним в эмиграции. После некоторых колебаний (для приличия) мерзавец раскрыл герцога Блака. «Сколько вы ему платили?» – спросил Людовик. Фуше назвал сумму. И король сказал: «Значит, герцог меня не обманывал – честно отдавал мне половину»… У Фуше хватило смелости рассказать мне это после моего возвращения с Эльбы… чтобы не успели рассказать другие. И еще он объяснил мне, что Людовик жалок, но очень хитер. Но нынче сам Фуше забыл об этом.
Однако продолжим… Стоял теплый ноябрь. На лужайку перед домом вынесли большой стол, и я сел обедать с Мюратом и другими генералами. Во время обеда я дурачился с Гортензией, изображал черта. Впрочем, я только делал вид, что дурачусь. Между взрывами детского смеха я шепотом обсуждал с Мюратом детали предстоящей операции. Говорить в своем доме в полный голос я теперь боялся – подозревал всех лакеев… Было решено: на рассвете восемнадцатого брюмера я должен собрать верных генералов – Мюрата, Леклерка, Макдональда и прочих – и призвать их к спасению республики. В это же время обоим законодательным органам – Совету Пятисот и Совету Старейшин – будет объявлено, что открыт заговор, готовится переворот и что во имя безопасности депутатов следует перенести заседание обеих Палат в загородный дворец Сен-Клу… а ликвидацию мятежа поручить, естественно, первой шпаге республики – генералу Бонапарту.
Все шло по плану. Все генералы поддерживали меня – за исключением Бернадота. Но он был военным министром! Жером (они с Бернадотом были женаты на сестрах) привел его ко мне утром восемнадцатого брюмера.
Я сказал ему: «Ваша Директория ненавистна всем, даже самим директорам». И назвал имена членов Директории, участвовавших в заговоре. После чего перечислил генералов, которые выступят вместе со мной. «Наденьте мундир, генерал, и отправляйтесь в Тюильри, там ждут вас ваши товарищи».
Но он был непреклонен: «Я могу лишь обещать, что как частное лицо – останусь в бездействии. Но если Директория отдаст мне приказ… я исполню долг военного министра».
Я вынужден был сделать вид, что желал именно такого ответа. И обнял того, чьи ум и храбрость могли стать очень опасными…
Явившись в Тюильри, я увидел на лестнице секретаря Барраса и на глазах множества людей прокричал маленькую речь: «Во что вы превратили Францию?! Уезжая, я оставил вам выгодный мир и славу побед, а вы преподнесли мне по возвращении горечь войны и бесславие поражений! Где тысячи героев, деливших со мной славу в Италии? Они мертвы! Вы – их убийцы! Пойдите и передайте все это вашему хозяину!»
Бледный секретарь что-то лепетал, а в это время Баррас получал от Талейрана мой дар – весьма увесистый мешочек с золотом и дозволение уехать из Парижа, куда он пожелает. Правда, зная алчность Талейрана, я и поныне не уверен, что он передал тогда Баррасу мое золото…
Через час мне принесли желанный декрет, который принял Совет Старейшин: ввиду существования роялистского заговора заседания обеих Палат переносятся в Сен-Клу. Национальная гвардия и войска поступили в мое распоряжение для охраны депутатов.
Я прочел этот декрет войскам. Под тревожный барабанный бой его расклеили по всем кварталам Парижа… А потом из города тронулась кавалькада. Ехали экипажи с депутатами, за ними гарцевала конная гвардия. И когда они покинули город, находчивый Фуше, как и обещал, приказал опустить шлагбаумы на всех заставах. Все шло как по маслу!
Заседания обеих Палат были назначены на девятнадцатое брюмера. Депутаты, участвовавшие в нашем деле, должны были выступить с речами о тяжелом положении в стране. После чего предложить Палатам самораспуститься, а мне – составить проект новой Конституции.
Утром девятнадцатого брюмера в открытой коляске, сопровождаемый эскортом офицеров, я прибыл в Сен-Клу. Я ожидал решений Палат в парке. Но время шло, а они не принимали нужных декретов. Более того, вскоре они все поняли. И уже зазвучали голоса: «Почему мы окружены войсками?»
И тогда я решил выступить перед ними. Говорил я очень дурно… это можно записать. В Совете Старейшин я сказал что-то вроде: «Я не Кромвель. И коли я вас обманываю, пусть найдется Брут..». и прочее в этом духе. Они меня явно не слушали. И уже уходя из зала, я жалко прокричал им: «Кто любит меня, тот пойдет со мной!»
Да, готов признать: в этом заговоре хуже всех вел себя я. Знаю, историки будут писать, что я попросту растерялся, что привык держать речи перед солдатами и потому не сумел обратиться к депутатам… и прочую чепуху. Неправда! Здесь – совсем иное… Во мне были живы дух революции и ненависть к диктатуре, олицетворенной в имени Кромвеля. И в то же время я… должен был стать Кромвелем! Чтобы спасти завоевания революции и страну, которую толкали в пропасть! Вот почему я говорил жалко и неубедительно…
