Теперь я выезжал в карете, запряженной восьмеркой великолепных лошадей. За мной следовала целая вереница правительственных экипажей – второй и третий консулы в сопровождении эскорта адъютантов и консульской гвардии. Все напоминало о былом блеске королей… Я вернул ливреи для слуг. Орден Почетного легиона помог мне основать класс благородных людей – свой патрициат. И в тайниках души великой нации я все яснее читал благодарность за возвращение к низвергнутым формам правления. Нация желала обновленной монархии. Монархии, оплодотворенной революцией – великими идеями равенства людей перед законом.
Именно тогда Англия в очередной раз попыталась лишить меня жизни. Фуше сообщил мне о новом заговоре – во Франции появился знаменитый Кадудаль с адской машиной. В свое время я с ним встречался. Он был тогда вождем вандейских повстанцев – гигант с крохотным разумом, этакий могучий Голем, управляемый Бурбонами. В Вандее я пригласил его для переговоров, обещая полную безопасность. Генералы умоляли меня не оставаться наедине с этим фанатиком-роялистом, мечтавшим о самопожертвовании. Но я никогда не отказывался лишний раз проверить судьбу. Он вошел в мой кабинет, и в его глазах я прочел свой приговор.
И тогда я посмотрел на него… как умею. И вся его суть жалкого крестьянина тотчас проснулась. Он вмиг превратился в заскулившую собачонку… Я сказал ему, что католическая вера навсегда вернулась во Францию, и предложил стать генералом в моей армии. Его хватило лишь на то, чтобы выкрикнуть: «Нет, нет!» – и выбежать прочь из моего кабинета.
И вот теперь его прислали убить меня… В заговоре оказались также генералы Моро и Пишегрю. Моро в начале революции считался самым… одним из самых блестящих генералов. И не мог простить мне моих успехов – верил, что я похитил его судьбу… Кадудаля схватили. Во время ареста он искалечил пару агентов и потом храбро сложил свою голову на гильотине. Моро я простил за прошлые заслуги перед республикой и выслал из Франции. Генерал Пишегрю получил срок. Он не выдержал неволи – повесился в камере… Все эти разговоры о том, что его удавили – глупость. Если мне надо было кого-то казнить, я казнил открыто.
Я понял, что этот террор против меня не прекратится. Бурбоны, за спиной которых стояла Англия, почему-то решили, что я беззащитная мишень, что меня можно преследовать, как зайца. Они посмели внушать мне страх! Я должен был раз и навсегда отбить у них эту охоту. Я решил им напомнить, что я – Французская революция и сумею защитить себя. Нужна была показательная казнь, нужна была кровь одного из Бурбонов, чтобы они вспомнили про топор девяносто третьего года.
Кадудаль на допросах упомянул Людовика де Бурбона Конде, герцога Энгиенского. Во время совещания министров я повторил это имя. И Талейран тотчас подхватил: «Вот он – кандидат на отмщение!»
Герцог Энгиенский жил в Германии, совсем недалеко от границы. И все тот же Талейран предложил арестовать его, привезти в Париж и расстрелять! И я сказал: «Ну что ж, покажем им, что моя кровь не менее ценна, чем кровь Бурбонов. Чтобы они раз и навсегда забыли об охоте на нового властелина французов».
Отряд драгун ночью пересек границу и преспокойно увез герцога в Париж. Его поместили в Венсенском замке. Надо сказать, он держался храбро. На допросе отрицал участие в заговоре. Но Савари
[22] приготовил для него главный вопрос: «Если бы англичане позвали вас принять участие в войне против Франции, вы бы согласились?» И герцог ответил, что «как истинный Конде, он пошел бы против революционной Франции с оружием в руках». Этого было достаточно. По законам республики подобное заявление каралось смертью. И военный суд на основании… я подчеркиваю: закона! – приговорил его к расстрелу.
Да, Жозефина умоляла простить его. И брат Жозеф – тоже… Да, законы великодушия требовали помилования, но законы политики – крови! Простить было нужно… и нельзя! Если простить, не только не будет никакого урока негодяям, напротив, они почувствуют мою слабость… Пока я раздумывал (мучительно раздумывал!), мне принесли известие от Савари: герцога расстреляли. И тотчас после этого Мельвиль передал мне письмо герцога с просьбой о помиловании. Письмо, полное достоинства и храбрости. Оказалось, верный Савари, чтобы избавить меня от муки колебаний, задержал это письмо… Я не спал всю ночь. Быть повелителем для человека с чувствами подчас мучительно!
Впечатление от расстрела было огромное. Фуше сказал: «Это больше чем преступление, это ошибка» (впрочем, я слышал, что это высказывание приписывали и Талейрану). Но это лишь ловкая фраза… В том-то и дело, что ошибки не было, а преступление – было. Преступление против великодушия!
Да, меня проклинали в Европе. Но пусть проклинают, лишь бы боялись! А теперь меня… очень боялись. Бурбоны поняли: решив мстить, я не остановлюсь ни перед чем. Цель была достигнута, хотя и печальными средствами. С покушениями на какой-то период было покончено…
Повторюсь: враги неистовствовали. Русский царь посмел обвинять меня в бесчеловечности, называл «корсиканским чудовищем». Но он забыл, что я, в отличие от иных государей, умею и люблю отвечать. Я тотчас ответил ему в «Монитере». Я написал, что герцог был замешан в покушении на правителя страны. К убийцам, готовящим покушение на правителей народов, следует быть беспощадным! Например: если бы русский царь, узнав, что убийцы его отца находятся за границей, захватил их, я бы не возражал… Так я напомнил русскому царю, посмевшему учить меня морали, что убийцы его отца находятся на свободе в его собственной стране! Стрела попала в цель, ибо мои статьи читала тогда вся Европа…
Император замолчал, потом вдруг добавил:
– Герцога расстреляли во рву Венсеннского замка… я поехал потом на это место. Там до сих пор растет одинокое дерево… Была безлунная ночь и в свете факелов… Савари мне рассказал… на стене замка возникла огромная тень несчастного герцога… и этого дерева, около которого его расстреляли… Да, впечатление было огромное…
Он еще помолчал и продолжил:
– После этого печального события оба блистательных негодяя поняли: пора! И в один голос заговорили о том, что я так хотел услышать: как страшно, когда судьбы Французской революции и великой нации зависят от жизни одного человека! И я не прав, решив, что с покушениями теперь покончено. Отнюдь! Смерть герцога может оказаться тщетной, если мы не покончим с нынешним положением… Враги республики должны понять раз и навсегда – убийство Первого консула ничего не изменит… Ибо, как это положено во всех европейских странах, тогда на трон Франции взойдет… его наследник!.. Короче, чтобы обезопасить республику, я обязан вернуть монархию и основать новую династию… Фуше и Талейран бесконечно повторяли мне это… И я сдался.
Я не мог не улыбнуться.
– Запишите, – хмуро сказал император, – впервые о монархии заговорил не я! Было решено провести плебисцит. И нация подавляющим большинством голосов вручила мне право быть императором французов.
Восторг обоих негодяев! С каким шармом епископ-расстрига склонился в изящнейшем поклоне, обратившись ко мне впервые – «Сир». Но на дне глаз… самом дне… презрительная насмешка аристократа над вчерашним безродным лейтенантом… А Фуше с его иссушенным лицом (кто-то сказал: «Он украл свою голову у скелета»), обратившись ко мне впервые – «Сир», напротив, отвесил нарочито неловкий поклон вчерашнего якобинца, голосовавшего за смерть короля. И в глазах – обычный мрак. Но в уголках рта – та же насмешка над лейтенантом республики, назвавшимся императором.
