ЮРОВСКИЙ. Как слышна канонада, сынок. Через пару дней сдадим город.
Шаги по потолку.
Вот так все время ходит, ходит. Из монастыря принесли яйца, молоко для паренька. Все хорошо уложено – в корзинах. (Усмехнулся.) Ну, утром еда мальцу… не понадобится. И можно будет эти корзины прихватить с собой, когда повезем хоронить. Мороки с трупами много будет – ребята проголодаются.
МАРАТОВ. Охрана?
ЮРОВСКИЙ. Предупредил. Особо не распространялся. Сказал: «Услышите выстрелы в подвале, не волнуйтесь – так надо». Но они, конечно, поняли: видишь, видишь?!
МАРАТОВ. И я посмотрел в окно, а там – сапоги, взад-вперед, взад-вперед… Это часовой Дерябин примерялся, как бы ему половчее встать, чтоб все увидеть. Зритель!
ЮРОВСКИЙ. Утром я их доктору сказал: «Город обстреливают, то да се. В целях безопасности придется иногда отсиживаться в подвале». Так что они не удивятся, когда мы их сюда пригласим. Сверим часы.
МАРАТОВ. У меня десять ровно.
ЮРОВСКИЙ. Белобородов обещал, что грузовик за трупами придет к полуночи. И сразу начнем. Ликвидация, думаю, займет полчаса. Плюс уборка трупов. Возьмем оглобли во дворе, они стоят у сарая, и привяжем к ним простыни с их постелей. Выносить будем в этих простынях, чтобы кровью коридор не заляпать. Все продумано.
МАРАТОВ. Комната уж очень маленькая, товарищ Яков. Двенадцать исполнителей и их тоже – двенадцать. Когда начнется, они ведь забегают по комнате. Можем перестрелять друг друга.
ЮРОВСКИЙ. Ну, во-первых, их будет уже одиннадцать. Мальчика-поваренка я у них после ужина забрал. Сказал, дескать, дядя его из деревни приехал – свидание попросил с племянником.
МАРАТОВ. Это хорошо. И так команда ворчит – девушек расстреливаем!
Шаги.
ЮРОВСКИЙ. Все ходит. Небось, радуется: дескать, скоро мы уйдем из города. Уйти-то уйдем… Да так на прощание хлопнем дверью, что мир содрогнется. Ну а насчет самой ликвидации я тоже все продумал.
Позавчера они попросили отслужить обедницу. Ну, думаю, пусть отслужат в последний раз. Я, сын нищего еврея разрешил последнему царю последнюю церковную службу – вот она, Великая Революция! Привел к ним священника – а они уже приготовились к службе. Выстроились: царь посредине стоит, Алексей сидит на стуле, и Александра Федоровна рядом в кресле-каталке. И я подумал: как удобно вы встали! Будто для расстрела! Вот так же через два часа я их выстрою.
МАРАТОВ. Как это выстроишь?
ЮРОВСКИЙ. Революционная хитрость, сынок, все сам увидишь. В центре так же поставлю царя, справа от него – Алексея, царица будет рядом сидеть. И дочери в ряд у арки. Короче, Романовы окажутся выстроенными лицом перед двустворчатыми дверями.
И тогда откроются двери, и в дверях прямо перед ними встанет команда. И начнем.
МАРАТОВ. Действительно ты все продумал.
ЮРОВСКИЙ. Но одна вещь смущает: Священник рассказал по ходу службы, как только произнесли «со святыми упокой», все Романовы вдруг на колени встали. И в глазах Николая, священник сказал, были слезы.
МАРАТОВ. Думаешь – чувствуют?
ЮРОВСКИЙ. Думаю. И сегодня, когда забрали поваренка, она три раза доктора Боткина посылала узнать, когда мы поваренка вернем. Нервничает. Явно. А после ужина зачем-то в кладовую ходила и большой портфель из чемодана забрала. Я, конечно, поднялся к ним – послушал под дверью. Но они…
МАРАТОВ (усмехнулся). По-английски.
ЮРОВСКИЙ. Да, по-английски…
МАРАТОВ. Хорошо, схожу, послушаю…
ЮРОВСКИЙ. Сходи, сынок. По-иностранному ты у нас один понимаешь. Ты ведь из образованных.
И я поднялся на 2-й этаж. У дверей пристроился и начал слушать…
В комнате НИКИ и АЛИКС.
АЛИКС. Жутко глядеть на эту решетку.
НИКИ (расхаживая). Да… да…
АЛИКС. Хорошо, что стемнело – она не так видна.
НИКИ. Да… да…
АЛИКС. Что-то в этом было ужасное, когда пришел хмурый мужик и молча прибил решетку. Единственное окно, которое негодяи разрешали открывать. Их вечный страх, что мы убежим…
Далекая канонада.
АЛИКС. Стреляют.
НИКИ. Артиллерия…
АЛИКС. Прошлой ночью до самого утра – этот звук.
НИКИ. Да… да… (Расхаживает.)
АЛИКС. Доктор сказал, что вчера в подвале они прибили на окно такую же решетку. Почему?!
Нервная, сумасшедшая… Не могу заснуть – вслушиваюсь в ночь и все думаю… думаю…
Девичий смех за стеной.
Никак сегодня не угомонятся – они разбудят Маленького.
Она идет в глубь комнаты, поправляет постель спящего Алексея.
АЛИКС. Как он вырос, но такой бледный. Какая прекрасная была служба! Он плакал, ты не заметил?
НИКИ. Да… да…
АЛИКС.И ты тоже плакал.
НИКИ. От счастья. Мы все вместе. (Расхаживает.)
Смех за стеной.
АЛИКС. Спать, девочки, спать – все разговоры на завтра. И девочки – совсем взрослые. Все быстро. Как сон…
НИКИ. Да, дорогая, комендант предупредил доктора. Возможно, иногда нам придется проводить время в подвале.
АЛИКС. В подвале?!
НИКИ. Для нашей же безопасности – город обстреливают. И к тому же они боятся нападения анархистов. Возможно, поэтому и прибили решетки. Все просто.
АЛИКС. Как мне не нравятся их заботы! Ты помнишь, не так давно они вдруг захотели перевести нас в Москву. И тогда тоже они говорили об анархистах. Но никуда мы не поехали. Когда же это было? Почему-то сегодня целый день все вспоминаю, вспоминаю.
НИКИ. Это было 31 мая… Я записал.
АЛИКС. Записал?!
НИКИ. В дневнике.
АЛИКС. Зачем?! Я просила, Ваше Величество, ничего серьезного в дневник не записывать.
Он молча пожимает плечами.
АЛИКС. Когда уходим на прогулку, эти ужасные люди способны читать Ваш дневник!
НИКИ. Не стоит менять полезную привычку записывать в дневник – для памяти. Следует жить – похожим на самого себя. К тому же эти записи понадобятся нашим внукам. Да и всем, кто придет после нас.
АЛИКС. Я давно не записываю в дневник ничего серьезного. Потом, когда весь этот ужас минет, мы все подробно запишем. Все вспомним.
НИКИ. Вспомним? Я даже не помню, пили ли мы сегодня чай?
АЛИКС. Боже мой, ну конечно! Как раз во время чая они увели бедного поваренка.
НИКИ. Да, да, конечно, я пил чай.
АЛИКС. Как мне это все не нравится.
