Лунин. Ба! Ты мой другой усердный старый друг и другой нынешний министр Уваров!.. И ты тоже… (Смешок.) Прежде чем петух пропоет трижды…
Первый мундир (хохоча). Опять признал… Маска, кто я?
Лунин. Еще знакомец… Граф Чернышев. Ты будешь допрашивать меня в крепости…
Первый мундир (вопит). Признал!.. Маска, кто я?
Лунин. Орлов Алешка! Общие девки… Общие цыганки… Тебя станет просить обо мне моя сестра… Но ты… (Смешок.) Орлов Алешка, шеф жандармов и главноуправляющий Третьим отделением.
Первый мундир. Мы вместе. Мы еще все вместе…
Лунин. И все‑таки это случилось! Все это случилось… на нашем балу. Я хотел бы отметить. На веселом молодом тщеславном маскараде… случилось это! Война двенадцатого года? Каждый раз, прощаясь с жизнью… Радость оставленной жизни?.. Завоеванное пулями право тебе решать судьбу отечества?.. И вот уже замолкли пули, и мнение твое не интересует… Ты – слуга Жак! Взвивается бич… а победившее отечество оказывается пугалом для всей Европы.
Из темноты спиной начинает выдвигаться Сермяга – жуткая уродливая арестантская спина.
Сермяга. Маска, кто я?
Первый мундир (кричит). Бал! Еще бал! Общие цыганки… общие девки… Как это сказано у древних римлян? «Общие партнеры по постельной борьбе»…
Лунин. Наш век начался опасно: с наступления молодых. Мы все тогда поняли – это наш век! Байрон, Занд… Наполеон… А век оказался стариковским веком! А ты сам по колено в море крови и слез… Здесь, господа, было два пути: не заметить… только этак – по‑нашему не заметить: «Не моего ума дело»… «Есть отцы‑командиры…» И так поступили многие военные герои!
Первый мундир. Загнул пароли и отыгрался!
Лунин. Или уж совсем по‑нашему. Что такое заговор в Европе? Это когда быдло, бесправное мужичье, собирается с вилами и хватает за горло повелителей и отнимает права! Выгрызает! А по‑русски: тихие, страдающие глаза быка в ярме… покорность рабов. И вот уже их молодые повелители, заболев совестью, сами составляют заговор, чтобы с восторгом да счастьем отдать все: богатство, землю… только грех с души снимите! Ах, какой русский составили мы заговор! Заговор на балу!
Сермяга. Маска, кто я?
Лунин. Если бы я… одевавший тогда в пестрое тряпье свое молодое тело… уверенный, что имею право распоряжаться чужой жизнью и смертью… жалевший старость молодой беспощадной жалостью… ненавидевший всяческое бессилие и уродство, – о, если бы я мог тогда на балу… увидеть ту азиатскую степь… Ах, господа, господа…
Сермяга (спиной). Маска! Кто я?
Голоса мундиров (из темноты). Карету Орлова… Карету Волконского… Карету Трубецкого… Карету Пущина…
Лунин (в спину арестантской сермяги). Через какой‑то десяток лет… (Хохочет.) В вонючих опорках… пешком… По той азиатской степи… Нас гнали из одной тюрьмы в другую. (Хохоча.) Я вспомнил: «карету Волконского!.».
Голос Сермяги. Маска, кто я?
Лунин. Это ты, Пущин.
– (Смех.) Признал!.. Маска, кто я?
– Это ты, Завалишин.
– (Смех.) Признал… Маска, кто я?
– Это ты, Волконский… Мы шли. И я вдруг поднял глаза и, разговаривая с тобой, мельком увидел арестантскую сермягу и торчащую бороду и захохотал. О Боже! Это был князь Сергей Волконский. Как он был похож на Стеньку Разина… Той ночью мы остановились на отдых. Я вышел подышать воздухом, и на заднем дворе в одной грязной рубахе я вновь увидел сидящего спиной князя Сергея… (Обращаясь.) Князь… а князь…
Сермяга (спиной, не оборачиваясь). Ошиблись, барин.
Лунин (хохочет). Я перепутал тебя, князь Волконский, с последним кандальником.
Сермяга (спиной). Батюшка, подай милостыню, Христа ради.
Лунин. А это был убийца, приговоренный к бессрочной каторге. Он знал, что я не подам… Но он уже опух от голода и одурел… Я принес ему еду и накормил его. И мы сидели друг против друга на корточках… на земле.
Сермяга (спиной). Батюшка, спаси тебя Бог.
Лунин. И он заплакал. И тогда я заплакал тоже и вспомнил того кавалергарда, который бежал по лестнице… на том балу!
И тут Сермяга оборачивается – и обнаруживается, что арестантская сермяга только сзади, а спереди, с лица, – это такой же великолепный мундир – с блестящим шитьем и эполетами.
И этот Второй мундир со столь странной арестантской спиной усаживается рядом с Первым мундиром.
А Первый мундир за столом все мечет карты.
А Лунин и Второй мундир говорят, говорят.
Второй мундир. Надо подать широкий адрес Государю с просьбой об освобождении крестьян.
Первый мундир. Хожу… мирандолем и проигрываю.
Второй мундир. Именно широкий, чтобы стало ясно, что все общество требует…
Первый мундир. Поставил на первую карту и выиграл сонника.
Второй мундир. Нет, нужно молить Государя о конституции.
Лунин. Ах, как это по‑нашему… даже за свободу… за конституцию… в ноги бухнуться и лбом прошибить.
Далее Второй мундир и Лунин кричат взахлеб.
– Но Государь не пойдет. Теперь уж всем ясно, не пойдет Государь на конституцию.
– Ну что же делать?
– Ни за что не пойдет!
– Ну не убить же Государя!
Лунин. И это тоже по‑нашему: еще вчера лбом землю прошибить думали, а сегодня можно и табакеркой в темя, как с Павлом или с Третьим Петром.
– Вопрос задан важнейший, что ты молчишь, Лунин?
Лунин (холодно). Для меня важности этого вопроса, господа, не существовало. Для меня всегда было дико, что может найтись человек, который меня – меня – меня!., с сердцем, с чувствами, со страстями… меня, которого любили и любят… с моими тайнами… меня… единственного в целом мироздании… считает своим Жаком… своим подданным… Ну так ясно: вольность и свобода есть естественное состояние человека, и всякий, кто нарушает это, – тиран, величайший преступник! И я удивляюсь, как другие давно не понимали этого, коли это так ясно. Но в империи из века в век вырабатывали у людей странное зрение… Например, шапку, пожалованную некоему Рюриковичу каким‑то татарским Мурзой… из века в век именовали русской короной и древней шапкой Мономаха. И все верили… и, главное, видели в обычной богатой татарской шапке византийскую корону! Слепцы! Слепцы! И потому в империи так важен зрячий!
Мундир. Лунин, что ж ты молчишь?
Лунин. «Я сделаю это, господа! Я готов взять на себя убийство Государя»… Как они задрожали от восторга опасности, и опять пошли разговоры… и объятия… и пунш… и пунш!
